Остров любви

Она еще рано утром ушла за своей палаткой на Баджал, взяв двоих рабочих — Каляду и Шатыя. Крик донесся с того берега.

— Бат дайте!

— Нет его! — крикнул Всеволод и рукой показал вверх по Амгуни. Маша что-то сказала рабочим и пошла вдоль берега. Неподалеку от нашего лагеря через всю Амгунь проходил перекат, глубина его достигала не выше колен, но течение было быстрое. И Маша, отчаянная головушка, решила перейти Амгунь в этом месте вброд. Смело вошла в воду и, балансируя руками, двинулась. Ширина Амгуни в этом месте была около ста метров. За Машей пошел Каляда. Он долго стоял в нерешительности, но, увидав, что Маша достигла уже середины, опираясь на палки, тоже тронулся в путь. Маша уже миновала середину, но теперь течение еще сильнее. Она идет и падает. Поднимается и падает. У нее вырывается крик, — я неотрывно слежу за ней, — поднялась, и идет выше за перекат, и там достигает берега. Смотрит назад, наблюдает за борющимся с течением Калядой и… идет к нему навстречу, берет часть вещей и выходит на берег.

— Только Маша способна делать такие вещи, — говорит Всеволод.

«Да, Маша, только Маша», — думаю я. А она уже идет к нам.

— Ха-ха-ха, — смеется она. — Ух и здорово! Но ведь не оставаться же на том берегу, верно?

— Верно, верно, Маша, только иди скорей переодеваться, — говорит тоном отеческой заботы Ник. Александрович.

— Я-то переоденусь, а как вот ребята…

Собираем, кто штаны, кто рубаху, кто телогрейку, и отдаем им.

2 ноября. — Бат идет!

Одиннадцатый час дня. Ветрено. Амгунь морщится, и кажется, вот-вот чихнет. Приехали наши с новой стоянки. Они там оставили канцелярию, часть вещей и вернулись за палатками. Сборы недолги. Свернули свои манатки, погрузили на бат что возможно, а остальное взвалили на плечи и пошли по косе. Я, Всеволод и Маша отделились от остальных, вырвались вперед. За разговором незаметно миновали косу за косой, перешли в тайгу там, где начинался обрывистый берег, и опять спустились к косе. Шесть километров прошли быстро. Миновали пустующие чумы и, пройдя еще с километр, натолкнулись на свои вещи. В ожидании бата Всеволод достал книгу Чехова «Юмор» и только стал читать рассказ «Тряпка», как мимо берега что-то промелькнуло. С криком: «Баты!» — тут же вскочил я на ноги.

— Эгей! — закричала Маша.

Люди обернулись. «Толька!» — удивленно вскрикнул я, увидав поросшее рыжей бородой лицо Неокесарийского. Вслед за его батом прошел еще один. На кем были рабочие. В это время подошел Ник. Александрович, а на обрывистый берег взобрался Неокесарийский.

— Ол-райт, как говорят французы, — раскланиваясь на обе стороны, приветствовал он нас.

Из короткого разговора мы узнали, что им нечего есть и они едут в Баджал.

— Хлопцы, приготовьсь! — крикнул он своим гребцам и опять раскланялся на обе стороны: — Ол-райт, как говорят французы!

Стали устраивать лагерь. Пешка взял маленькую палатку для себя.

— Почему это?

— Моя она, потому и ставлю.

— Как твоя? Ставь большую на всех. А эту отдай, — сказал Ник. Александрович.

— Не отдам. Мне ее Еременко дал.

— Записка есть?

— Нету и не будет, а палатка моя!

— Не кричи, обнаглел. Можешь уходить к Еременко. Мне такие рабочие не нужны!

— Не смеешь гнать! — Пешка подступил к Ник. Александровичу, его губы тряслись, глаза сузились. — Я тебе покажу. — Было в нем что-то такое, что напугало Мозгалевского.

— Ну чего ты кричишь? — миролюбиво сказал он. — Нам с тобой не сработаться. Я нервный, и ты нервный, и лучше нам расстаться… Напишу записку, и иди, иди к Еременко.

— Не пойду. Амба!

Все же палатку вернул и стал устанавливать большую.

Вечером Шура, оглядываясь по сторонам, сообщила шепотом в палатке о том, что у нее пропал большой кухонный нож, что он у Мишки Пугачева, хоронит его, и я боюсь-тка…

— Надо отобрать у него, — сказал я.

— Попробуйте, — разрешил Ник. Александрович, — а ты, Шура, не бойся, тебя он не зарежет, да и никого из вас не зарежет, а меня, ну так что ж, я уж пожил. Пусть его режет.

— Но и у Пешки нож-от.

— Ну пусть и этот режет. Иди, не волнуйся, иди.

3 ноября. Зимнее утро. Снег искрится от солнечных лучей. Небо синее-синее. Деревья в инее. Трава в узорах. Хорошо. Морозный воздух бодрит, и когда я оглядываю все это, то кажется, что я выехал из города в выходной день покататься на лыжах. Настроение хорошее, хотя в желудке и пустовато. Бульон и два микроскопических кусочка мяса — не особенно солидная закладка на день. Только вышли, а уже хочется есть. Но лучше об этом не думать, а наслаждаться солнечным утром.

— Хорошо! — кричу я.

— Хорошо! — кричит Маша.

Идем по замерзшей протоке. Лед гладкий, ровный. Мы, как ребята, — разбежимся и катимся, стоя на ногах. Лица раскраснелись, особенно у Маши. Надо пройти семь километров, но незаметно бегут они. Вот уже кочковатое болото, вот тут мы с Калядиным ели бруснику.

— Маша, иди сюда! — кричу я, и в это время из травы вспархивает рябчик, за ним другой, еще, еще. Они садятся тут же, рядом, и, задорно взъерошив хохолок, глядят на меня с нижних ветвей. Маша хлопает в ладони, и они падают в траву. Какая обида — нет дроби. Ружье уже много дней бездействует.