Остров любви

— А у дачников возьмем. Они сейчас в городе. Им сейчас тряпье не нужно. Вот и возьмем. А сенник сами сообразим. Да, Васек? И никто знать не будет про наше местечко. Только мы с тобой, ты да я, я да ты. — И она, улыбаясь, заглянула своими темными, немигающими глазами в самую его душу.

Так и сделали. Вернее, одна Валька сделала. Взяла у дачников простыни, пододеяльники, подушки и для уюта электрокамин. Проводку от сети до кладовки Васек сам сообразил. А Валентина набила сшитый из мешков чехол свежим сеном, и стало у них свое жилье. Свет не зажигали, хотя могли бы, но так было лучше. Электрокамин светил красным, создавая уют и тепло. И все, на Валькин взгляд, было прекрасно.

Дачники приехали с детьми на весенние каникулы, и первое, что обнаружили, так это то, что исчез электрокамин. Потом не нашли подушек, одеял, простыней, пододеяльников. Пожаловались соседям. А те в один голос: «Валькина работа. Больше некому!! Она и деньги украла у Агафоновых, и кофточку у Марии Лукиной, только что перекрасила ее, а она — та самая кофточка, вязаная. По узору видно. Так что больше некому, как Вальке!»

Дачник пошел к Вальке. Пригрозил милицией.

Валька и тут не стала отпираться.

— А чего заявлять, принесу. Я взяла только попользоваться.

— Да, но без разрешения.

— А вас не было. Принесу. Ничего не случилось с вашими вещами.

И принесла. Пододеяльники, простыни, наволочки — настиранные, наглаженные. И камин принесла. Правда, с помятой верхней сеткой. Это Васек на нем сидел. Нравилось ему. А так все в целости и сохранности.

Конечно, и этот случай не прошел мимо деревенских.

— Что ж это ты, милая, так нехорошо себя ведешь? — как-то сказала Вальке старая Надя. — Берешь чужие вещи.

— Беру да отдаю, бабуля. Это теперь модно — попользоваться чужими вещами. А ты иди, куда шла, а то забудешь. В другую сторону повернешь. — И раскачивая аккуратненьким задом, Валька направилась к автостанции.

А старая Надя пошла в свою сторону. Шла и осуждающе бормотала: «Во как, монно теперь это, монно…»

БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Все-таки он уехал. Как ни просила, ни умоляла взять с собой — уехал. Не взял. И вот она одна в пустой квартире. Да, в каждой комнате пусто. Пустые диваны, пустые столы, пустые стулья, кровати. Никого. И только потому, что он ее не взял. Он и раньше уезжал один, но тогда было все по-иному. Тогда оставалось ожидание. А теперь — безнадежность. Да, он даже не оставил ожидания. Отдал его другой женщине. С ней и уехал. На юг. И теперь они едут. А она, его жена, «верный товарищ», как называли ее его друзья, осталась в пустой квартире. Одна с безнадежностью.

Татьяна Николаевна подошла к окну. На улице была ночь. Ветер устало качал висячую большую лампу, и ее свет то вырывал из тьмы тополя на противоположной стороне, то косо срезал стрелочное сплетение на перекрестке. Тополя гнулись, роняя осеннюю листву. Было пусто и там. И от этого весь город казался пустым. Потому что опустело сердце. Да-да, оно стало пустым. И опустошил его самый близкий, самый любимый, с которым прожила двадцать пять лет. Добрый, честный, высокопорядочный — таким его все считают — Петр Васильевич Александров. Ее муж, ее единственный, кого она любила и кого по-прежнему любит. До сих пор было все разговоры да ссоры. Она-то чувствовала, хотя он все и отрицал.

«Ну что ты выдумываешь! Нет у меня никого!»

«Не лги. Я знаю. Это твоя секретарша Эмма Олеговна».

«Ты с ума сошла! Да разве я могу!.. Нет, ты со своей ревностью невозможна!»

«Я ей вырву волосы!»

«Ну конечно, тебе ничего не стоит опозорить меня. Только знай, тогда ведь я не смогу работать».

«И не надо! Ты не всегда был директором!»

«Вот как, значит, опять начинай с ноля? Спасибо! Но только знай, если ты совершишь эту глупость, я не стану с тобой жить!»

«Ты и так не живешь!»

«Неправда. Я просто очень устаю. И потом, пойми, мы немолоды. Мне уже за пятьдесят, как и тебе. И смешно разыгрывать из себя влюбленных. Ты мне дорога, ты мой верный товарищ, но, согласись, нам не по восемнадцать».

«Ты так не говорил еще год назад».

«Тогда мы были на год моложе».

«Нет, ты стал другой. Я же вижу, ты стал совсем другой. Это все она, твоя секретарша. Зачем ты взял ее на работу?»

«Перестань! Это наконец невозможно. Так ты меня будешь ревновать к каждой женщине. Это в конце концов унижает меня!»

Он возмущался, но в его возмущении не было искренности, была злость. И в голосе, и в глазах.

Она плакала.

«Ну вот, это уже черт знает что! Нет, так нельзя. У меня завтра конференция. Мне надо готовиться. А тут… Ты можешь оставить меня в покое? Можешь или нет?»

Он стоял перед ней, высокий, с распаленными от гнева глазами, уже немолодой, и потрясал какими-то бумагами.

«Ты кричишь на меня?»

«Да-да!»

«Почему ты кричишь?»

«Потому что ты мне мешаешь работать!»

«Нет, не потому… Но я не буду мешать… Не буду. Работай».