Остров любви

Трещали ветки. Пламя вздымалось к небу, вскидывая тысячи искр. Я бросал и бросал в огонь сосновый сушняк, но успокоения не было. Тревожные мысли, одна за другой, мучили меня. Собственно, и не мысли, а одно неотступное чувство: «Неужели не выйду… неужели не выйду?» И в отчаянье я стал стрелять. После каждого выстрела прислушивался. Но не было ответного. И тут в страхе я пересчитал патроны. Их оставалось всего восемь штук. Десять я уже пропулял. Бог мой, а что если не найдут? И вдруг посыпал дождь. Все вокруг зашелестело. Ветер стих. Стало быстро темнеть. Это нашла туча. Я перебрался к стволу старой лиственницы, укрылся под ее шатром. Туда же перетащил горящие сучья, чтобы развести и там костер.

Каждую минуту я все прислушивался. Ждал, что вот кто-то из наших выбежит на свет огня, засмеется и закричит: «Вот он!» И тут со всех сторон набегут ко мне. Будут, конечно, ругать, что вот я, такой-сякой, заставил их ночью, под дождем, искать меня, но я нисколько не обижусь, пусть ругают, сколько хотят. Я просто буду счастлив… Но никого не было.

Наступила ночь. А я все ждал и незаметно уснул, привалившись спиной к стволу лиственницы. Через какое-то время проснулся. Снова уснул. Потом все как-то сместилось, и я уже не знал, сколько тянется ночь. Даже не заметил, когда перестал дождь. Сидел, уткнув лицо в колени. И спал и не спал, и не уследил, как угас костер. Стало холодно. Надо бы развести огонь, но все было мокрым. Спасаясь от гнуса, я беспрерывно курил, до одурения, до тошноты.

Каким мозглым и сырым надвигался рассвет! Казалось, еще никогда не было так безотрадно в природе. Все стояло понурое, застывшее, безмолвное, как бы обреченное на умирание. И от всего этого на меня навалилась такая безысходная тоска, что я заплакал. Сидел и плакал, сам на себя уже не надеясь.

Снова посыпал дождь. От этого стало еще тяжелее.

Я все время прислушивался — не донесется ли выстрел. Но нет, была только томящая тишина. И это значило, как же я далеко ушел от лагеря, если даже не слышно выстрела. С надеждой я глядел на небо, но оно по-прежнему было однотонно серым. Солнце никак не проглядывало. И я вспомнил, как в одной из экспедиций пропал рабочий. Возвращался с просеки. Наверно, захотел сократить путь до палаток и заблудился. Что с ним произошло, так и осталось неизвестным. Неужели и со мной может так же случиться? И я стал кричать. Но голос где-то поблизости гас в сыром неподвижном воздухе. Глухо, как лопнувшие тухлые яйца, прозвучали два выстрела. Никто на них не ответил. И тут я в полном отчаянии упал на землю и на какое-то время забылся.

А когда очнулся, произошло чудо — небо очистилось, и на нем появилось солнце. Господи, как я обрадовался! Я, как истовый язычник, даже сложил на груди руки, умоляя его не прятаться. И пошел прямо на него, твердо зная, что, когда уходил из лагеря, оно было позади. Я не только шел, я бежал, каждую минуту боясь, что его закроют облака. Но слава всему лучшему, небо все больше и больше очищалось. И с каждым шагом все больше крепла уверенность, что я иду к дому, к своим, которые тревожатся за меня, — не могут не тревожиться, — ищут, и надо только быстрей-быстрей шагать. И не заметил, как оказался на возвышенности. На водоразделе. Во все стороны от меня простиралась внизу тайга. И далеко-далеко возвышался еще такой нее водораздел. И за ним должна быть река, но не Амгунь, а другая. И тут-то, конечно, если бы я туда забрел — никогда бы уже к нашим не вышел.

Откуда-то издалека донесся выстрел. Тут, на возвышенности, его хорошо было слышно. И еще в стороне стреляли. И я понял, почему не доходили до меня звуки выстрелов раньше. Я сидел в низине, и звуки выстрелов проходили где-то надо мной, и, конечно же, в шуме ветра и шорохах дождя я их не слышал. Но теперь они были явственны. Надо было взять только правее, туда, где купа лиственниц. И я стал спускаться. Склон был пологий, поросший молодым березняком и серым лишайником. Шаги звучали неслышно, и, наверно, поэтому сохатый не услышал меня. Он стоял на краю болота, боком, обгрызая кору осины. Метров пятьдесят, не больше, разделяли нас, и я уже вскинул ружье, успев зарядить его жаканом, но что-то помешало мне в него выстрелить. Напала не то чтобы жалость, а какое-то новое отношение к гибели, к смерти остановило меня. Видимо, что-то произошло во мне за то время, когда я сам находился в опасности, когда мог затеряться в тайге, погибнуть просто так. И я выстрелил, но не по нему, а вверх. Сохатый сорвался и вмиг исчез. И в ту же минуту издалека донесся звук выстрела. И я побежал туда. Бежал и кричал от радости, что я жив, — это чтобы они знали и сам для себя, — что не погибну, буду жить! Я же знал: не бросят, будут искать. Только не надо бы мне переходить через водораздел. Но я перешел. Где-то незаметно перешел. И слава богу, что выбрался. Бежал и кричал. И наконец-то увидал мелькающую фигуру человека среди деревьев и, не выдержав, закричал что-то дикое, нечленораздельное.