Остров обреченных

Внезапно он уже не может усидеть на месте; у него дыра в груди, но сейчас ему кажется, что там, под этими тряпками ржавого цвета, под этой затычкой в наполненной кровью бочке, пульс жизни бьется сильнее, чем когда-либо. Он очень слаб, но это ему не мешает – совсем как слабость после ночного загула, когда идешь домой и думаешь все важные мысли, и никто тебя не трогает, и ты почти задыхаешься от своей утомленной витальности. Быстрым шагом он идет по траве, продирается через кусты, чувствует, как из-под ног прыскают ящерицы, но он так возбужден, что такие мелочи его уже не беспокоят. Он выходит к обрыву, вот-вот наступит закат, и надо остановиться и посмотреть на огромные стада облаков, ползущие по низкому горизонту и напоминающие клубы дыма после фейерверка. Выбирает подходящий камень, узкий, клиновидной формы – то, что надо, если хочешь выцарапать рисунок на белой скале. Берет его с собой, прихватывает несколько заранее наломанных веток, которые еще давно забыл тут наверху, но, спустившись, вдруг вспоминает, что огонь все равно не горит, и нетерпеливым движением зашвыривает ветки в воду, даже не глядя в ту сторону. Камень он кладет на скалу, а потом встает и обозревает лагуну, размышляя над тем, как именно стоит изобразить льва. И тут вдруг что-то резко колет его в правый глаз, как будто пронзает крошечной молнией; он стремительно оборачивается, как хищная птица, и видит, что на линии прибоя, словно большой плот, покачивается тело мертвой птицы.

Поначалу это зрелище парализует его, ему хочется и смеяться и плакать одновременно, – лицо и правда искажается гримасой, но тут же застывает, и он с опаской оглядывается по сторонам, на цыпочках двигаясь в сторону мертвой птицы, как будто бы боится, что она вдруг взлетит и оставит его наедине с голодом, безжалостным голодом, пламя которого сжигает на своем пути все возведенные стены намерений и ожиданий. Тим бросается вперед, вцепляется в источающую вонь тушку, прижимает ее к ноющей груди и бежит прочь по берегу, постоянно оглядываясь в страхе, что кто-то может заметить его, окликнуть, приказать остановиться и поделиться добычей с остальными. Спотыкаясь, он мчится по скользкой каменистой гряде, отделяющей их полоску берега, прыгает по блестящим камням; маленькие зеленые существа присасываются к его ногам, но он давит их, и они лопаются с громкими хлопками. То и дело падая на камни, он начинает плакать, плач переходит в конвульсивные рыдания, выжимающие кровь из ран на его груди, ведь он плачет не от радости, не от радости, что наконец нашел что-то, чем можно утолить голод, – нет, он плачет от горя и ненависти к себе, к своей слабости. И он впивается зубами в птицу скорее от отчаяния – скорее от отчаяния, чем от голода; во рту одни перья, он выплевывает всё, и рот наполняется подгнивающей плотью, и тогда его рвет, выворачивает наизнанку. Его рвет долго, бесконечно долго, ему кажется, что он словно клоака; ему нужна вода, много, очень много чистой воды, чтобы смыть с себя все это отвратительное месиво, и поэтому он из последних сил поднимает свое измученное, трясущееся тело и заползает в воду. Вот только здесь очень резко начинается глубина, практически вертикально, и, не в силах даже пошевелиться, он начинает тонуть; к тому же его так тошнит от самого себя, что он и не пытается спастись, не пытается защититься от океана, который врывается в его рот и начинает душить его. Он опускается все ниже, и ниже, и ниже, но даже в самый последний момент чувствует во рту привкус протухшего птичьего мяса.

12

Лев, царь зверей. Оказавшись в одиночестве, Лука Эгмон бесцельно бродит по траве и думает мысли о льве. Ему, родившемуся в относительно северной стране, всегда казалось странным, что льва называют царем зверей, потому что в его стране львов не водилось, а среди мальчишек из бедных кварталов лишь один раз нашелся счастливчик, которому удалось попасть в цирк; потом другие мальчишки заманили его во двор, зажали между мусорных баков и избили скакалкой просто за то, что у него был богатый папа и его сводили в цирк. Почему-то ему казалось удивительным, что именно лев, далекий, никому не известный лев, является царем зверей – с таким же успехом какой-нибудь негритянский царек из Африки мог бы самозванно объявить себя царем далекой северной страны, и всем просто пришлось бы с этим смириться, потому что так написано в учебнике.