Остров обреченных

Лука Эгмон ложится на живот, подползает к самому краю, прикрывает глаза рукой от слепящего солнца, смотрит в воду. Глубина, зеленая глубина, и больше ничего… но нет, вот с неожиданной четкостью в воде проступает слегка светящееся белое пятно. Очертаний не видно, пятно колышется, становясь то больше, то меньше: оно может с одинаковым успехом оказаться и белым камнем, и телом девушки, и миражом. Просто-напросто миражом. Он кидает вниз камушек, камень падает в воду и, вращаясь, погружается на дно, а потом медленно укладывается прямо в центр белого пятна, будто лягушка, запрыгнувшая на простыни. Однако через мгновение все пропадает: что-то на дне взбаламутило воду, и, как ни старается, он ничего не видит, не видит белого пятна – ничего, кроме существа, похожего на ската, которое движется вверх-вниз между дном и поверхностью, словно подводный лифт.

Вернувшись на берег, мужчины видят, как в паре сотен метров от лагеря со скал взмывает огромная стая птиц. Совершенно бесшумно они поднимаются вверх; Лука и капитан с любопытством идут посмотреть, что там произошло, и видят меж камней крошечное белое тело, которое то и дело заливает волнами.

– Едят, значит, своих, – произносит капитан, со злостью пиная ближайший камень, – совсем как мы!

Потом они садятся с двух сторон от белой скалы и замечают, что птицы абсолютно неподвижно зависли в воздухе прямо над их головами, расправив, словно паруса, огромные белые крылья.

Но Луку Эгмона не особенно заботят отвратительные крылатые создания, он думает совсем о другом. С поразительной ясностью он вдруг осознает, что никто из их спутников не вернется, потому что вся эта история с самого начала их совершенно не касалась, потому что они с ними говорили на разных языках, потому что они вообще не говорили ни на каком языке, они просто жили и пытались удовлетворить свои несформулированные потребности, а когда внезапно обнаружили, что это невозможно, что больше не могут держать свои взрывы под контролем, то их просто разорвало. Он переоценил их заинтересованность в сопротивлении наступающей единым фронтом мировой несправедливости, их заинтересованность в бессмысленном на первый взгляд действии, которое может перевернуть мир, степень их понимания первейшей задачи человека – сказать хотя бы половину правды обо всей лжи мира. Он отождествился с ними, но не с ними как таковыми, а с ними, какими хотел их видеть, и поэтому он чувствует, что вся жуткая ответственность, ужасное бремя должны лечь на него, он должен стать одним из тех, с кем отождествился. И поэтому он даже не обращает особенного внимания на капитана, когда тот, явно пытаясь напугать его, внезапно вскидывает руку к небу и произносит:

– Видите птиц, господин Эгмон? Этих прекрасных птиц над нашими головами? Они замерли в ожидании легкой добычи.

14

Над берегом и морем сгущаются сумерки, и вода почти перестает излучать сияние. Иногда налетает ветер, раздается скрип мачт корабля, но в остальном воцаряется полная тишина. Время от времени кто-то из них берет в руку камень, подкидывает в воздух, ловит или дает упасть на скалу, или начинает царапать какие-то линии на белой скале, но тут же прекращает под безжалостным взглядом второго.

Наконец капитан произносит:

– Скоро стемнеет. Если мы хотим начать сегодня, то стоит приступать, и надо с самого начала понимать, что мы хотим сделать, потому что уже по первым линиям должно быть ясно, что символизирует этот лев – одиночество или какое-то единство. Я вообще не очень понимаю, как вы себе это представляете. То есть это будет просто лев, но если он все равно один, то как он может символизировать что-то, кроме одиночества, какого-то конкретного одиночества, а не тотального, в отличие от моего льва, который прижимает лапой убитого?

На это Лука Эгмон отвечает:

– Во-первых, лев – с самого начала не моя идея, но раз уже так получилось, то я посчитал, что ваш образ льва совершенно отвратителен, отвратителен, поскольку он превозносит жестокость, жестокость того, кто добровольно, с широко открытыми глазами открывается одиночеству и начинает убивать все слабое и хрупкое, все, что нуждается в единстве, чтобы под конец в мире остались только жестокие одиночки, только те, кто пламенно любит одиночество, и ничего, кроме одиночества. Напротив, одинокий сидящий лев, не наступающий ни на кого своими лапами, – это совсем другое дело. Я не говорю, что он выступает символом единства, но, скорее, демонстрирует спокойную силу, закрытую личность, гармонию, которая в любой момент может нарушиться рыком дикого зверя. Ужас и гармония в одном образе – вот как выглядит мой лев. Лично я выбрал бы змею – ее легче вырезать в камне, и она куда больше говорит о страхе, который с наступлением темноты, когда врагам становится легче подобраться к нам незамеченными, внезапно проносится по сосудам, словно тромб.