Остров обреченных

– Вот в этом-то и состоит парадокс, понимаете. Я ничего не сделал. То есть должен был сделать – но не сделал. Я был совершенно невиновен – но все равно чувствовал себя виноватым. Мне казалось, что все это случилось из-за меня, что из-за меня в тех трущобах, где жили мои родители с тех пор, как я переехал в комнатушку неподалеку от банка, у каждого второго ребенка была чахотка, что из-за меня так много стариков умирало в нищете в городских ночлежках, – меня пронзало болью каждый раз, когда я видел на улице попрошайку или бедняка с изъеденным оспой лицом. Разумеется, я пытался помогать им насколько мог, чтобы избавиться от этого чувства вины; я стал членом всех возможных общественных организаций, чтобы сделать хоть что-то для тех, кому тяжелее всего, но раз за разом я понимал, что этого недостаточно, причем иногда – преступно недостаточно. Меня тошнило от онанистской самодостаточности благотворительных фондов, после каждого сбора средств они будто бы любовались своим отражением в зеркале и проверяли, не появилась ли вокруг губ складка милосердия. Политические партии слишком много занимались вопросами далеко не первой важности, заявляли, что хотят изменить общество, освободить мир от несправедливости, которая с такой силой давила мне на затылок изнутри, говорили, что будут принимать долгосрочные меры, но это было лишь циничное описание постоянной прокрастинации, вот и всё. Время от времени кто-то заговаривал о проблемах беднейших слоев общества в пропагандистских речах, и больше всего меня отталкивало то, что нужда и нищета использовались для рекламы политических партий, что такая естественная вещь, как снижение количества больных туберкулезом детей, становилась популярным пунктом программы партии, все остальные действия которой вызывали в лучшем случае недоверие, а в худшем – презрение. Нет, для нас, одержимых чувством вины, не существовало ни одной организации, потому что нищими и убогими занимались только те, кто уже давно не чувствовал никакой вины, если они вообще знали, что это такое; занимались, погрузившись в иллюзию, в которой они так много делают для того, чтобы облегчить страдания человечества. А самое ужасное, на мой взгляд, было то, что все постоянно обсуждали какие-то идеи, и на это уходило так много столь нужных сил; лично мне кажется, что идеи – это детский сад, идеи нужны для того, чтобы играть с ними, идеи – это красивые игрушки взрослых людей, попытка померяться силой со сторонником другой идеи изначально обречена на провал. Вместо того чтобы собраться за одним столом, где, по слухам, решались судьбы человечества, и выложить на него свои безжалостные, садистски последовательные идеи, надо было встречаться на теннисном корте и играть на идеи, или собираться в большом театре и разыгрывать эти идеи на сцене, или идти на большие зеленые луга и бегать с сачками за идеями, как за бабочками. Нет ничего опаснее, чем склонность принимать идеи всерьез, и нет ничего прекраснее – вообще, это единственная по-настоящему прекрасная вещь в этой жизни – чем умение видеть в идеях просто игры, чем они, собственно, и являются. Вот мы сидим тут с вами и играем в игру, и для нас нет ничего важнее, чем эти два льва – ваш и мой. Символ есть символ – в мире символов все одинаково, все одинаково огромно и одинаково ничтожно, это-то и приятно. Что же со мной было дальше, спросите вы? Постепенно я все-таки устал от одновременного ощущения тотального бессилия и чувства, что я могу все исправить. Находясь в этом подвешенном состоянии, я наконец понял, что мне следует сделать. Я решил совершить поступок, который мог бы вызывать у меня настоящее, обоснованное чувство вины, чтобы взять эту вину на себя и сказать: да, я совершил некое действие, и теперь я виновен, но в этом и только в этом. И тогда я забрал все средства из кассы компании, в которой работал, взял отпуск, в первый же день пересек границу и отправился в путь, в путь к жизни в относительной свободе от чувства вины, но вышло все совсем не так, как я задумывал.

Лука Эгмон так увлечен собственным монологом, что теряет бдительность и не замечает, как капитан подкрадывается ближе, набрасывается на него, прижимает спиной к скале и визгливо кричит:

– Вы поможете мне вырезать моего льва! Хватит нести чушь, я устал от вашей проклятой болтовни. Как думаете, зачем я вас спас – чтобы вы строили козни против меня? Как вы думаете, зачем я предупредил вас, что эти дьявольские фрукты смертельно ядовиты? Просто так?! Нет, я спас вас лишь потому, что такого льва можно вырезать только вдвоем. Я могу взять и заставить вас помогать мне, ведь я сильнее, я могу купить вас, потому что у меня в карманах полно бисера, а другой валюты на этом острове нет.

Острый край скалы врезается в лопатку, Лука Эгмон изворачивается, но никак не может высвободиться из стальной хватки противника, и тогда он шепчет: