Остров обреченных

И тогда к нему приходят львы. С рычанием они выскакивают на берег, бьют хвостами, отряхивают песок и капли воды с лап и останавливаются прямо перед ним. Бесчисленное количество львов, они заполонили собой весь берег – нет, наверняка весь остров, ибо теперь рык и хлесткие удары хвостов и лап доносятся и сверху, и Лука сжимается в самую незначительную незначительность, но львам не до него; они расхаживают по песку прямо перед ним, поднимая облако пыли и ослепляя его, они с рычанием прыгают в воду, совершено не боясь затаившейся там шипастой рыбы, они фыркают в воде, будто лошади, выходят, небрежно отряхиваются. Лука стоит на берегу, промокший до нитки и пропахший их запахом, и тут они спрыгивают со скалы, приземляются рядом с ним, крепко упираясь в песок своими мощными лапами; рот наполняется песком, он наклоняется, содрогаясь в конвульсиях, его рвет, а перед глазами кружится карусель, несчастные животные воют, фыркают и ревут, вглядываясь в охвативший остров ужас. Лука падает на четвереньки, содрогаясь от рвотных конвульсий, потом поднимает голову и видит над собой льва – с грязных клыков хищника капает зловонная слюна. Пусть они исчезнут, уйдут туда, откуда пришли, теперь он знает про львов всё и, крепко зажмурив глаза, рисует в воздухе одного льва за другим, пока наконец один из зверей не откусывает ему руку, и тут Лука понимает, что вовсе не зажмурился, просто ослеп от песка и страха.

На острове вдруг повисает жуткая тишина, и зрение возвращается к нему именно в тот момент, когда он этого совсем не хочет. Кровь и жизнь вытекают из дыры на месте откушенной руки, и ему приходится смотреть на самое ужасное, что только случалось на свете. Один из львов нырнул на дно лагуны, отыскал там утонувшего капитана, и теперь тот восседает на спине хищника – лицо утопленника посинело, глаза смотрят в одну точку, мокрые волосы облепили голову. Всадник неумолимо приближается к Луке Эгмону, мертвые губы шевелятся и шепчут: «На колени!» – и он с криком падает на колени, ожидая смертельного удара по голове.

– Вы победили, победили! Я сдаюсь!

Внезапно мир меняется до неузнаваемости, Лука обращается юным львом, полным жажды жизни и похоти, стрелой взлетает на вершину скалы и, презрев смерть, спрыгивает с нее на берег, поднимая вихри песка своими пламенными брачными танцами, и легким движением, играючи, сбивает с ног молодую львицу. Та игриво прикусывает его в благодарность за дерзость, звезды взрываются, львиные крики разрывают его на части, или это он разрывает собой львиные крики, а потом на остров опускается ночь, надевает на лицо всему живому маску с усыпляющим газом и погружает бытие в глубокий, жуткий, освобождающий сон.

16

Лука просыпается, на острове все еще ночь, далекие звезды тщетно пытаются приблизиться. Он вытягивается на песке, в тишине и темноте, и понимает, что находится на дне мира. Он, Лука Эгмон, достиг дна мира, потому что любое падение рано или поздно заканчивается; сознание человека состоит из бесконечного множества стеклянных перегородок, но под самой нижней всегда обнаруживается дно, безопасная тихая гавань для ищущего, для искателя, которому на роду было написано, что он далеко пойдет, а он просто погружался все глубже и глубже, падая на самое дно.

Дно мира – большое, теплое и тихое, ровно настолько большое, теплое и тихое, чтобы упавший сюда мог устроиться поудобнее и приятно провести короткое мгновение, отпущенное ему здесь. На дне мира можно задавать любые вопросы, думать любые мысли и не бояться стоящей за ними головокружительной бездны неизвестности. Дно мира свободно от страха, ибо оно и есть надежное дно самого страха; оно свободно от страха, потому что оказавшийся здесь уже познал страх во всех его видах: страх смерти, страх судороги, страх голода, страх упасть с велосипеда и пораниться об острый край лопаты, страх упасть и страх вылететь в кювет, страх площадей и страх похоронных катафалков, и весь остальной страх, украшающий путь со дна мира на его поверхность. Но дно мира свободно и от многого другого: от любви и ненависти, от вины и радости, от надежды и разочарования, ибо во время долгого падения сюда искатель лишился всего, что было ему к лицу или не к лицу, и остался полностью обнаженным, как никогда ранее обнаженным – на нем нет ни плавок сомнения, ни купального халата надежды, но он может созерцать себя самого, потому что темнее уже не будет, может рассматривать себя без одежд, без масок и, исходя из этого, фиксировать свое положение в мире – он подобен утопленнику, который с закрытыми глазами разглядывает место, где все случилось.