Остров обреченных

Я хотел совершить правильное действие, думает он, я хотел сделать всё, чтобы совершить самое правильное из всех действие, ведь все с таким почтением говорят о правильном действии, о человеке, который совершает правильное действие, но как же можно быть настолько жестокими, чтобы забыть о том, кто пытается совершить правильное действие, но его прерывают в самый неподходящий момент. Что нам делать с человеком, который вдруг начинает заикаться, с которым случается эпилептический припадок, простуда со смертельным исходом или которого предательски подводит память: пока еще светло, он не может вспомнить, как выглядит лев, и до того, как наступает настоящая темнота, берег заполоняют львы и подробнейшим образом демонстрируют, как они выглядят, и у него еще есть шанс совершить правильное действие, вырезать на белой скале изображение льва, но тут один из львов откусывает единственную правильную руку для единственно правильного действия, а потом все возвращается – теперь у него есть и рука, и воспоминание о льве, но уже слишком темно. Есть ли у него шанс на спасение? У него должен быть шанс на спасение, если в этой жизни вообще бывают спасения или крушения. Возможно, на самом деле не существует ни того ни другого. Почему мы вообще обречены на гибель, и как должна произойти эта гибель, если мы не верим в существование некого высшего наказующего существа, хотя его наличие вполне соответствовало бы нашему аморальному миропорядку, – мало того что мы обречены на мучения и радости при жизни, нам предстоит встретиться с ними и после смерти. Такое положение вещей прекрасно дополнит наше представление о Юстиции миропорядка, придаст выражение благородного страдания ее лицу и закроет его, искаженное от удовольствия, суровой железной маской.

Только настоящий садист может считать, что нас будут судить по количеству правильных и неправильных поступков, поскольку лишь малая толика из всех наших действий зависит от нашего выбора. Слепой случай, отличающийся от слепого правосудия лишь отсутствием повязки на глазах, заставляет нас начинать и заканчивать наши действия, и есть лишь одно, что мы можем, что мы должны, что мы просто обязаны сделать в силу того, что как бы мы ни отрицали наличие совести, она у нас все-таки есть, – следовать своему направлению, с упорством и настойчивостью, не сбиваясь с избранного пути, но при этом держать глаза широко открытыми и хорошо понимать, что наша цель чаще всего иллюзорна и что важно именно направление, поскольку лишь его мы можем контролировать всеми силами нашего жалкого Я. Осознанность, именно осознанность, открытые глаза, без страха созерцающие жуткое положение, в котором мы очутились, – вот что должно стать нашей путеводной звездой, нашим единственным компасом, компасом, задающим направление, ибо если нет компаса – то нет и направления. Но если я поверю в направление, то мне придется усомниться во всех этих разговорах о добре и зле, поскольку внутри одного и того же в целом удачно выбранного направления текут потоки и добра, и зла.

Можно сказать, что человек от природы зол, а можно – что он от природы добр, что он испытывает непреодолимое влечение быть добрым и иногда оно ставит его в крайне неловкое положение. Я, Лука Эгмон, как и все люди, разумеется, сталкивался и с добром, и со злом внутри себя. Как-то раз я поехал на рыбалку, а потом собирался вернуться домой на последнем поезде, ведь иначе мне пришлось бы пройти пешком несколько миль, но я вышел слишком поздно и уже издалека услышал гудок паровоза. Мне навстречу попались какие-то дети – они заблудились и искали какой-то дом, я услышал их разговор, пробегая мимо, но так торопился, что и не подумал остановиться, однако уже на подходах к станции меня стала мучить совесть, в груди возникло неприятное давление, и вот я поднялся на перрон, вдали показался поезд, и в этот момент моя идиотская доброта заставила меня побежать обратно и помочь им найти нужный дом. Вот только потом, когда мы уже расходились, один из мальчишек сказал что-то совершенно невинное, но я ужасно разозлился и влепил ему затрещину, так что у него носом пошла кровь; он заверещал от боли, а я наслаждался, по-тому что таким образом мое парадоксальное зло отомстило моему же парадоксальному добру. Я не согласен делить действия на добрые и злые, на хорошие и плохие или даже на правильные и неправильные – я готов различать лишь контролируемые и неконтролируемые действия, осознанные и неосознанные, а поскольку самое важное – оставаться верным своему направлению и едва заметной вдалеке, а может быть – и вовсе незаметной цели, то главное различие я провожу именно между тем, что я контролирую, и тем, что я не контролирую.