Остров Разочарования

Китти правильно учла, что глазам неизвестного гостя потребуется еще некоторое время, чтобы после дневного света освоиться с темнотой, дарившей в хижине. Она осторожно повернулась лицом к вошедшему и убедилась в самых худших своих опасениях. От двери, балансируя обеими руками, чтобы не оступиться впотьмах, и высоко поднимая длинные ноги во франтовских сапогах, направлялся в глубину хижины тот самый злой и наглый белый, который уже не раз приходил сверху, из Священной пещеры, за провизией. В правой его руке старуха Браун различила автомат. Она знала, что это то же самое, что и легендарные мушкеты легендарного белого Джошуа, о которых самые удивительные истории передавались на острове из рода в род вот уже сотни лет, но что это еще страшнее, чем те мушкеты, ибо оно не только извергает огонь и смерть, но и делает это с гораздо большей быстротой и щедростью. Старуха собственными глазами видела, как на другой день после появления первых белых на острове (они вышли из чрева огромной черной рыбы, которая к вечеру ушла под воду и больше уже не появлялась) один белый, с красным лицом и белыми волосами, уложил из этого мушкета двух жителей деревни, которые не хотели нести наверх, к Священной пещере, продукты, обмененные у островитян. Старуха Браун вместе со всеми остальными обитателями деревни потом тщательно рассматривала убитых и не увидела на них никаких следов, хоть сколько-нибудь напоминавших обычную смертельную рану, нанесенную копьем или каменным топором. Только по нескольку маленьких дырочек в груди каждого из них. Это было удивительно и еще более страшно.

Теперь, когда ефрейтор Сморке осторожно продвигался внутрь хижины, старуха решила бороться за жизнь внучонка до последней капли крови.

Что касается ефрейтора Сморке, то очень может быть, что он сейчас и не собирался пускать в ход оружие. Неожиданное и необъяснимое появление на острове союзнических сил привело его в состояние полнейшего смятения. Как и все люди его морального и политического облика, он обмяк, лишь только потерял уверенность в полнейшей безнаказанности, и из всесильного эсэсовца превратился в преследуемого зайца. Он еще не имел времени продумать создавшееся положение до конца, но, будучи от природы человеком неглупым, понимал, что оно далеко от идеального и что единственное, что ему остается, — это стараться как можно меньше напоминать и там, наверху, и здесь, внизу, о своем существовании.

Поэтому, несмотря на аппетит, разыгравшийся у него (он наспех и кое-как позавтракал на заре, отправляясь в долину за провизией), ефрейтор Сморке был достаточно благоразумен, чтобы не переть на рожон, не появляться в деревне на людях, а постараться выждать более благоприятную обстановку. Судьба ему как будто решила благоприятствовать: по неизвестному ефрейтору Сморке поводу все население деревни — по крайней мере так ему показалось — неожиданно собралось за околицей и с духовными песнопениями и барабанным боем отправилось к северной окраине острова. У него хватило выдержки переждать в кустах, покуда последние ряды процессии оказались по меньшей мере в километре от деревни. Только тогда он решился осторожно высунуть из-за толстой, как рекламная тумба, пальмы свою подергивающуюся в нервном тике смуглую физиономию в модных золотых очках и с тоненькими, в ниточку, усиками над самой кромкой тонкой и синеватой верхней губы. Он тщательно вслушался в тишину и не услышал ничего, что нарушило бы его уверенность в том, что деревня совершенно пуста.

Несмотря на это, он все же принял все меры, чтобы его продвижение по пустынной, дремлющей в полуденном зное деревенской площади осталось по возможности бесшумным. Без труда нашел он интересовавшую его хижину. Он выбрал сейчас эту хижину потому, что утром, когда его глаза освоились с царившей в ней темнотой, он приметил полку с некоторыми запасами вяленого козьего мяса и несколькими кокосами, а на голой, сколоченной из бамбуковых палок высокой скамье смутно белели козьи шкуры, которые в зависимости от обстоятельств могли служить и плащами и одеялами. Надо помнить, что ефрейтору Сморке, человеку деликатного воспитания и нежного сложения, избалованному привольной жизнью в оккупированных странах, предстояло в дальнейшем ночевать в лесу, имея над собой вместо крыши темно-синее небо, очень красивое и поэтичное, но никак не защищавшее от ночных туманов.

Трудно сказать, почему он решил, что и бабка с грудным младенцем тоже ушла с процессией. Может быть, его обманула тишина в хижине, возможно, его ввело в заблуждение то, что среди ушедших он видел многих женщин с ребятами на руках. Наконец не исключено, что ефрейтор Сморке, как бывалый солдат гитлеровской гвардии, попросту привык не считаться в покоренных странах с такими мелкими деталями, как старухи и сосунки.

Как бы то ни было, но он решительно перешагнул через высокий порог входа, нырнул в черную глубину хижины и довольно решительно направился в тот ее угол, где ему запомнилась заветная полка и скамья с козьими шкурами.