Остров Сахалин

Чек поглядел на свои руки с удивлением, точно никогда их не видел, а я вспомнила, что со мной иногда случается такое же – смотришь на руки и словно не узнаешь их, чужими кажутся.

– Я помню, как мелели реки, как из них уходила рыба, как небо теряло свой цвет, а пища вкус. Вы не представляете, какой раньше был на вкус самый заурядный помидор! Мир одряхлел, с него слезла кожа… Кровь, живая и веселая, превратилась в закисшую брагу… Знаете, Сирень, последние предвоенные годы были ужасны, и многие это понимали. Все разваливалось. Деревья замедляли рост, земля не давала всходов. Люди теряли веру. В себя, в Бога, в смысл и предназначение. Я видел, как исчезали и осмеивались герои, как мир заполнялся трусами, ворьем и тараканами. Мир заплесневел, и ему требовалось очищение. Пройдет немного лет, и люди поставят золотой памятник Оппенгеймеру, давшему человечеству меч!

Чек закрыл глаза, открыл.

– Нити Хогбена… это открытие… вы понимаете, оно было несовместимо с существовавшим миром, оно опережало его на столетия! Вторжение будущего, вы же футуролог, вы должны понимать. Схема проста и гениальна, ее удалось бы легко реализовать и на довоенном уровне техники… Собственно, мы смонтировали прототип, и если…

Чек потер виски, потом, морщась, собрал на висках кожу и немного постягивал ее по и против часовой стрелки. И вдруг рассмеялся:

– Вы понимаете, что случилось бы, если бы удалось построить действующий генератор Х-поля и зацепиться за Нить? Если бы эти скоты схлестнулись не жалкими баллистическими ракетами, а Нитями?! Нет! Атомная война стала величайшим благом человечества хотя бы в силу того, что благодаря ей это человечество смогло хоть как-то выжить. Да, мы погрузились во тьму, но это другая тьма! Живая тьма, тьма в ожидании света! Мы находимся в точке ноль, вот-вот вспыхнет сверхновая…

Чек щелкнул пальцами.

– А теперь… – Он поглядел на меня совершенно серьезно. – Теперь я расскажу вам о будущем.

Невельск

Я открыла глаза и увидела море.

Мы сидели на вершине сопки. Внизу, въедаясь в середину холма, лежала пыльная дорога, по которой брели китайцы, они спускались с Ловецкого перевала и шагали, шагали, не похожие на людей, словно разом пришла в движение доселе мертвая часть природы, бессловесная, неудержимая, она вдруг устремилась в своем направлении, и ничто не могло ее остановить. И теперь долина, ведущая к морю, была залита китайцами. Тысячами китайцев.

Дорога полого спускалась вниз, сопки расступались, открывая вдали воду и висящие над ней белые облака. Чудесный день. Теплый. Ясный. Море синело мирно и прозрачно, оно грелось на солнце и знать не хотело про все, что происходило на суше. Красиво. В очередной раз я увидела, насколько здесь красиво; пожалуй, выход с Ловецкого перевала был одним из самых красивых мест, что я видела. И цвет моря. Настоящая лазурь; мне показалось, что она выбирается на дорогу сияющим лоскутом.

Остальные тоже не спали. Артем развел огонь и варил кашу в жестяном котелке, Чек беззаботно лежал на спине и рассуждал о разном, о какой-то ерунде преимущественно, которая, как ему казалось, имела значение: о птицах и о том, что смерть птиц – это плохо, но не критично, если бы погибли насекомые, тогда мир уже не просто споткнулся, но покатился бы под гору, а без птиц жить странно, но можно.

– Почему пали птицы? – размышлял Чек, размахивая рукой. – Почему не летают самолеты? Почему электроника работает с перебоями? Вероятно, здесь целый комплекс естественных причин – пыль в воздухе, смещение магнитных полюсов, атмосферное электричество, маленькие зубастые бесенята пролезают в турбины, да, да, я верю! – выкрикнул Человек. Ерш вздрогнул, втянул голову в плечи, вывернул из карманов куртки несколько камней.

Чек продолжил:

– Но это в то же время и символический жест, лишь дурак не поймет этого! Это же знак! У нас обрезали крылья, вы понимаете, Сирень?!

– А как же ракеты? – спросила я.

– Ракеты не крылья, ракеты – меч! – тут же возразил Чек. – Крылья – это другое! Впрочем, неудивительно, таким, как мы, надо обрезать периодически крылья, поскольку крылья – это большая ответственность… Вы любите собак?

– Что? – не поняла я.

Опять.

– Собак? Вот, допустим, я. Я всегда не любил собак, знаете, когда я сидел в лагере под Шахтерском, нас охраняли овчарками и меня пару раз сильно рвали… Такие здоровенные твари, разожратые, как танки, а у нас один мужик был, он в них знал толк. Вот однажды он связал петлю из медной проволоки и подманил одну горелой крысой, но она хитрая, в последний момент отпрыгнула. Жирная такая, как бочка. А я тоже, кстати, петлю придумал, но не из проволоки, а из шнура…

И так далее.

Я постаралась не посмотреть на Чека, когда он рассказывал про собаку, боялась то ли засмеяться, то ли сделать неподобающее лицо. Он мне нравился, я не хотела его обижать.

– В Японии много собак? – спросил Чек. – Там они еще сохранились?

– Есть, но немного.

– Да, это хорошо, это добрый знак. А птицы? В Японии они еще остались?

– Нет, насколько я знаю.

– Птицы пали, воздух не держит…

– Но вертолеты-то летают, – напомнила я.

– Вот именно!