Остров Сахалин

Я поднялась, золотые шарики шевельнулись в желудке.

– С вами было очень интересно, – сказал капитан. – Спасибо вам, Сирень, я буду вас помнить.

Откуда-то из сплетения света и тьмы показался офицер и проводил меня из каюты капитана, я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему спасибо, это бы все испортило, капитан меня бы не понял.

Офицер долго вел меня через внутренности миноносца, которые длились и длились, я не видела ничего, кроме стен вокруг, никаких технических вещей, ни ламп, ни обозначений, мы шагали по коридору, он представлял собой трубу овального сечения, светившуюся равномерно. Труба была проложена не прямо, а с извивами, так что мне представлялось, что мы продвигаемся по аорте огромного морского животного, мы шагали и шагали, и казалось, что прошли несколько километров, как вдруг офицер остановился и свернул влево, в стену, я за ним.

Дети спали. Они лежали рядком на невысоком диване, спали: трое, найденных в лодке, и Ерш, найденный на берегу. Артем сидел напротив на таком же диване и тоже спал, вытянув ноги. А я знала, что он не спит, но не стала подавать виду, хотя, думаю, он догадался, что я поняла. Села рядом с ним и вытянула ноги.

Хорошо. И снова тихо в двадцатый раз я подумала, что здесь очень тихо, так тихо, что я стала подозревать, что «Мак Артур» перешел в режим субмарины. Мир исчез, рассыпался и стал не нужен, остался только здесь. Я положила голову ему на плечо, Ерш дернулся и ударил костяшками пальцев в стену.

Время тянулось, или летело, или ползло, не знаю. Здесь не было ни иллюминаторов, ни ламп, свет и тепло, и полная тишина, в которой гремела кровь, бьющая в голову. Я сидела рядом с ним, вытянув ноги, и думала. Ну, что мы умерли. Да, умерли, где-то между Ловецким перевалом и берегом и лежим там, в канаве. У подножия сопки. Под черными сожженными деревьями. В колючей зеленой траве, я не помнила ее названия. Я знала, что это не так, мы живы, мы на борту «Мак Артура», миноносца седьмого поколения, он сейчас идет на юг по проливу, но все равно. Это из-за тишины.

Тепло. Стены не металлические, а из какого-то упруго-твердого материала, а цвет непонятный, то ли зеленый, то ли синий, от такого хочется спать, но мы не спали. А Ерш спал, и трое этих спали, вокруг было темно и хорошо, и вдруг я остро это поняла. То есть не поняла, а почувствовала.

Будущее.

Я вдруг совершенно спокойно осознала, услышала его приближение. Профессор говорил про это, он даже пытался меня учить слышать, но я была глуха, бесчувственна и неспособна. Но здесь, в этой остановившейся тишине я неожиданно услышала, как кружится на невидимых нитях прекрасный и невесомый грядущий мир. Там, слева, к востоку мимо меня проплывал остров Сахалин, и мое прошлое оставалось с ним, кожа, моя кожа, сожженная солнцем и зацепившаяся за сопки Невельска, слезала и оставалась с этим островом и с этим временем, а я продолжала двигаться, и было легко, и новая кожа была гладка и чиста, моя голова лежала на плече Артема, и я знала, что он не спит.

Все сделалось не важно. Я попыталась вспомнить, но вспомнить смогла немного: отца, и маму, и бабушку, и профессора, и ручей возле нашего дома, в котором водились длинные серебристые рыбки, бабушка кормила их булкой и называла уклейками. Я помнила старика, который ходил по улице в нашем квартале и продавал свистульки, призывающие духов, и добрых, и злых, старик был сумасшедший и постоянно путал, какая свистулька каким духом заведует, и все окрестные дети над ним потешались и привязывали к его халату на нитках шмелей, и за стариком всегда тянулась жужжащая стайка. А соседский мальчишка научил меня вырезать на камнях, мы ходили к заливу и набирали там в корзину камни, похожие на большие черные яйца. Мы варили эти камни в медном котле, после чего отверткой проковыривали на их поверхности свои имена, а я приносила валенок – чтобы полировать поверхность камней. А еще мы ходили слушать старый мост, стоящий над пересохшей рекой; это было интересно – я прикладывала ухо к проржавевшей ферме и слышала перестук колес и гудки давно остывших паровозов, я их слышала совершенно отчетливо, чувствовала, как по щеке пробегает дрожь.

Сухое дерево в конце улицы, в его кору глубоко вбиты серебряные гвозди от злых душ, а еще возле него жила тощая черная собака, а раз в три года на ветках его появлялись цветы, причем этот год всегда случался засушливым. Муравьи, обитавшие на веранде нашего дома и каждый день воровавшие со стола сахар, и самодельные спички, самодельные спички.

Папа, мама, бабушка, профессор Ода и его коллекция свинцовых пломб, собрание Императорских печатей, его трубка и дом, тепло и печь, и крики последних чаек, записанные на магнитофон, все остальное размылось и сделалось малоразличимым и серым, новый сияющий мир безнадежно прорывался сквозь упаковочную бумагу мира старого, свет залил остановившиеся мгновения. Свет.