Остров Сахалин

В один из вечеров далекого сентября человек, сидя на веранде старого дома у залива, услышит, как дышит небо. Он будет слушать эту мелодию до рассвета, он будет смеяться и плакать, а еще через четыре месяца он закончит принципиальную схему прыжка. И скоро звездная медь будет расплавлена и отлита в семнадцать отражательных пластин для двигателя, идущего вдоль нитей Хогбена.

Еще через три года будет построен первый прототип, способный преодолеть гелиосферу за время, равное промежутку между двумя ударами сердца, и первым пилотом корабля станет его изобретатель. Мой внук. Он будет высок, светловолос и голубоглаз, мой внук, лучший человек на Земле, с самым тонким чувством равновесия, идеальный пилот звездолета, первый, кому звезды послушно лягут в ладонь.

Да, он будет высок, светловолос и голубоглаз.

А еще он выберет для своего корабля имя.

Я футуролог, я знаю какое.

Показания Синкая

В ту зиму кошка выучилась спать в банке и есть лук. Лук ел и я, резал полукольцами, ошпаривал кипятком и смешивал с лапшой, в банке у меня спать не получалось, хотя, сказать по правде, я пробовал. Конечно, не в стеклянной, а в картонной бочке из-под чего-то раньше сыпучего, оставшегося на дне, но уже безвкусного и превратившегося в камень. Кошка спасалась от взбесившихся крабов, захвативших все прибрежные улицы, канавы и подвалы, я спасался от сырости, которая проникала везде. Я укладывал бочку возле печки, набивал одеялами со стружкой и залезал внутрь. В бочке было тепло, однако сны при этом были совершенно удручающие, так что пришлось бочку оставить и спать как раньше.

Шел третий год светозарного поворота.

Кошка бочкой тоже не заинтересовалась, оно и понятно, против крабов бочка, в отличие от банки, никаких преимуществ не представляла. Банка – другое дело, кошка забиралась в нее и спала, свернувшись восьмеркой, крабы по стеклу вскарабкаться не могли, только звенели всю ночь по стенкам клешнями и суетились выпуклыми глазами.

До Войны, если судить по книгам, эти крабы были съедобны, однако сейчас питаться ими стало смертельно опасно, и крабов расплодилось неимоверное количество, особенно безобразничали они в полосатые годы, когда погода переворачивалась каждую неделю, каждую неделю оттепели сменялись заморозками, лед хрустел, лед таял.

Иногда крабов травили, и среди них случался мор; выходя по утрам, я разгребал ногами хрустящие панцирные завалы и морщился от сладковатой вони. Иногда крабов неожиданно становилось гораздо больше обычного, и они проникали в дом, и я вынужден был спать в гамаке и затыкать уши ватой, чтобы не слышать их заинтересованное шуршание и насекомью речь. В одно из таких нашествий кошка, еще молодая и неопытная, лишилась хвоста.

Отсутствие Америки.

Я хорошо помню волнение и панику тех дней. Корея, Китай, прочие страны, помнившие о нас, давно лежали во тьме, их не стоило опасаться, им осталась только память, да и то в сердцах немногих. Мир молчал, и в этой тишине слух о том, что Америка уцелела, разнесся мгновенно. Говорили, что уничтожено лишь развитое и многолюдное Восточное побережье, что перемолота армия и промышленность, но в глубине бескрайних континентальных равнин сохранились обширные, чистые и малолюдные земли, где простора и места хватит всем и откуда якобы подают сигналы.

Слухи взбудоражили сотни тысяч голодных, отчаявшихся, надеявшихся. Прибрежные города кишели пришельцами с севера, караулившими уходящие суда и наполнявшие воздух истерическим ожиданием. Отец возвращался поздно и молчал, мама плакала и вспоминала дальновидную тетушку Хидэ, которая предусмотрительно перебралась в Америку задолго до Войны.

Прибрежные города бурлили безумцами с запада, они с криками и хохотом носились по городу и умирали на ходу от сердечной недостаточности.

В нашем городе царил хаос, за места на судах, уходящих за океан, сначала предлагали баснословные деньги, а потом и убивали. В порту то и дело возникали мятежи и бунты, отряды моторизованных патриотов терроризировали беженцев, те в ответ объединялись в группы самообороны, беспорядки не успевали подавлять, и припортовая территория постепенно погружалась в анархию. Я помню, как неделями не стихала стрельба в районе гавани. Те, что стремились убежать в Америку, всегда смотрели под ноги, те, кто хотел помешать им, злобно прищуривались и поправляли длинные куртки, под которыми прятались обрезки труб и укороченные автоматы. Те, кто оставался, растерянно жались к стенам и не знали, что делать. Поговаривали, что Америка есть, но беженцев не принимает, что корабли расстреливают на полпути, что их направляют в Мексику, где местные немедленно продают пассажиров в рабство, что слухи эти – правительственный заговор, имеющий целью снизить количество населения, отправив его неизвестно куда. Ведь Америки больше нет, континент давно накрыло жгучее смертоносное облако, а над океаном открылась эфирная дыра – и все, кто оказывается под ней, умирают от космических лучей.