Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Одной из причин этого является некоторое несоответствие понимания термина «подростковый возраст» в современной психологии (11 – 18 лет) и той периодизации онтогенеза, которая была принята в советской педагогической литературе, где подростковый возраст соответствовал времени обучения в средних классах (11 – 15 лет). Младший школьный возраст считался еще частью детства, период, наступавший после 15 лет и длившийся до совершеннолетия, – ранней юностью. Проведение возрастного рубежа между подростковым возрастом и ранней юностью связано, надо полагать, еще и с тем, что с 15 лет (после 1954 года – с 14 лет) юноши и девушки могли стать членами ВЛКСМ.

Зарубежная педагогическая традиция, постулировавшая психофизиологическую и социальную однородность подросткового возраста как периода перехода от детства к взрослой жизни (teenagers, adolescents), критиковалась как «буржуазная» и, следовательно, не могла быть применена к советскому обществу: «…у подростка, живущего и развивающегося в условиях социалистического строя, формируются иные черты личности, чем те, о которых говорят буржуазные психологи»855. Принципиальными отличиями советского взгляда на подростковый период были отрицание влияния полового созревания на психологию соответствующего возраста и постулирование концепции «преемственности и единства поколений».

Описанная Катрионой Келли применительно к сталинскому периоду табуированность подросткового возраста не была вполне преодолена и в «оттепельной» педагогике и психологии856. Хотя со второй половины 1950-х (через двадцать лет после разгрома педологии) вновь стали выходить работы, посвященные подростковой психологии, пубертатный период в них расценивался лишь как время подготовки к взрослой жизни – пусть и обладающее некоторой собственной ценностью, но только в этом качестве «предварения». Из сферы внимания педагогов, по сути, выпадала ранняя юность857. Первые попытки проблематизировать старший подростковый возраст сделал И.С. Кон858. Но его ключевые работы по этому вопросу были опубликованы лишь в конце 1970-х – начале 1980-х годов859.

Публичная полемика с официальной точкой зрения была возможна только в «проблемных» статьях о воспитании, публиковавшихся на страницах популярных, но не специализированных изданий. Решались на нее очень немногие – например, известная писательница и журналистка Фрида Вигдорова:

Я не берусь утверждать, что «подростковый возраст» следует называть трагическим и что юности непременно свойственны самолюбование и самовлюбленность. Но я глубоко убеждена, что этот возраст действительно труден и что сказать так, как говорит курс педагогики, – значит заменить ответ барабанным боем.

Вузовская педагогика отворачивается от всего трудного, темного, что есть в практике воспитания. Если будущий историк педагогики станет судить о нашем времени по курсу педагогики в вузах, он решит, что все дети у нас хотели только одного: оптимально продвигаться вперед в своем развитии и с радостью слушать доклады «О культуре поведения» и «О вежливости»860.

Тем не менее в советской художественной литературе даже в 1930-е и начале 1950-х изображение психологии подростка все же находило свое место. Проблемам ранней юности посвящены, например, повесть Р. Фраермана «Дикая собака динго» (1939), «подростковые» главы в романе В. Каверина «Два капитана» (1944), повести А. Рыбакова «Кортик» (1948), «Бронзовая птица» (1956) и цикл о Кроше861. Повести Фраермана и Рыбакова и роман Каверина были экранизированы, роман Каверина – удостоен Сталинской премии. Таким образом, представления о юношеской психологии, нашедшие отражение в этих произведениях, были официально признаны допустимыми и максимально растиражированы.