Островитянин

Склочница-баба явилась домой и просто не могла дождаться, пока вернется Шон, чтобы снова с ним сцепиться. Она устроила мужу настоящий разнос.

— Ну надо же, — сказал Шон, — а мало других, кто выбросил такой ящик?

— Если и нашелся еще один такой дьявол, он такой же дурак, как и ты!

В этот раз она наконец допекла Шона по-настоящему — так, что пришлось соседям прийти разнимать их.

На следующий день Шон взялся за дело. Он притворился, что едет в Дангян купить муки на корм свиньям. Попросил немного платья у одного, немного у другого, а затем пустился в путь и не останавливался, покуда не добрался до города. Один родственник оплатил Шону расходы на дорогу, и с тех пор он никогда больше не возвращался домой.

Сборщик с севера

Однажды поздно вечером неожиданно задул очень сильный северо-западный ветер. Выглянул я на улицу, чтобы пройтись немного по гостям на ночь глядя, да поморщился от такого холода, вздрогнул и отпрянул обратно в дом.

— Не мог бы ты сделать мне одолжение, — попросила меня мать, — откажись сегодня от своих гулянок: ночь холодная, дикая. А в компании старого Томаса тебе будет веселее некуда.

— Так и сделаю, мама, — сказал я ей, подвигаясь поближе к очагу.

Томас Лысый отродясь не держал во рту трубки. Но клубы дыма из трубки моего отца в этот раз уступали только дыму от очага.

— А ты правда потратил на табак больше, чем двое остальных вместе взятых? — спросил я его.

Двое остальных — это старый Томас и моя мать, у которых никогда не бывало трубок.

— Потратил, и еще как, — согласился отец. — Эта трубочка обходится мне в пятьдесят пять шиллингов каждый год.

— Ладно, это долгая история, довольно о ней. А вот ты можешь мне рассказать, кто бил пристава с севера прутом в тот день, когда на берегу собирали овец?

— Как раз мне об этом стоило бы рассказать, — вмешался Томас. — Ведь прут, который свершил это дело, был в моей собственной руке.

— Благослови тебя Бог! — воскликнула мать, прерывая меня. — Мне много раз доводилось слышать про этот день, но я никогда не слыхала, ни кто это сделал, ни как.

— Да неужели? — сказал Томас. — Ровно за месяц до этого он собирал ренту, и я ее отдал. Разумеется, потому что сумел ее заработать, и он еще был мне премного благодарен за то, что ее получил. Но когда в этот самый день всех овец и баранов вывели на пляж, был у меня среди них один на примете — превосходный валух[62] размером с корову. И этот разбойник тоже высмотрел его среди всех прочих. Большинство овец уже согнали, когда какой-то человек подошел ко мне и сказал шепотом:

— Твой большой валух привязан среди овец бейлифа.

— Ты ошибся, — сказал я ему. — Я свою ренту выплатил в последний день, когда он был в деревне, а следующий месяц еще не прошел.

— А не пошел бы ты к дьяволу, я-то сам вчера ее выплатил. Твой баран привязан среди овец бейлифа.

— Но, Тома́с, не хочу забегать вперед и прерывать твой рассказ, — сказал я ему, — однако, должно быть, это сильно тебя рассердило.

— Да я просто себя не помнил от ярости! И на того, кто мне это прошептал, я обозлился больше всех: решил, что он просто надо мной издевается, — ответил Тома́с.

— Ну и, — снова оживился я, — что же ты тогда сделал?

— Я направился туда, где были привязаны овцы, и взял с собой большой прут с толстым концом. И как подошел к этому месту, так сразу увидал этого барана.

— Значит, тот, кто шептал, тебе не соврал! — сказал я.

— Ну конечно нет! — ответил Томас.

— И что же ты сделал потом? — спросил мой отец.

— Я наклонился, чтоб отвязать его поскорее, но, клянусь, это чудище бейлиф оказался рядом со мной раньше, чем я успел распутать барана хотя бы наполовину, и решительно велел мне держаться от него подальше. А я заявил, что это мой и я не хочу, чтоб его привязывали вместе с прочими овцами, потому как для этого нет никаких оснований; и если б я знал, кто его привязал, ему бы это просто так с рук не сошло. «Это я его привязал, — сказал пристав, — но не твое это дело, и не трогать этого барана я тебя тоже заставлю». И тут пристав вцепился в меня обеими руками, чтобы оттащить от барана.

— Небось опрокинул тебя вверх тормашками, — сказал я Тома́су.

— Клянусь, нет, — ответил тот. — Хоть он и был сильный, рослый детина.

— Ты тогда, должно быть, сильно разозлился, — сказал я.

— Никогда еще не бывал я в таком бешенстве, — подтвердил он. — И когда мне удалось снова схватиться за прут, то, думаю, первым ударом, какой я нанес бейлифу, я бы мог свалить с ног три команды гребцов, даже если бы в каждой лодке было по восемь человек. Потому что от первого же удара он рухнул навзничь и раскинул руки-ноги, да так, что все, кто там был, решили, будто он убился.

— Так ему и надо! — сказала моя мама.

Это был первый раз, когда я слышал, чтобы она пожелала кому-то плохого, но, конечно, только дурной поступок пристава по отношению к Томасу вынудил ее так сказать.

Когда пристав пришел в себя, он снова попытался привязать барана, но второй удар, что нанес ему Тома́с, едва не свалил его замертво.

— Немного овец они забрали в этот день, — сказал Тома́с, — потому что их предводитель совсем обессилел.