Островитянин

Год не был ни таким хорошим, ни таким спокойным, как предыдущий. Омаров ночью мы ловили мало – из-за того что погода складывалась неустойчивая и у скал всегда было волнение, что очень плохо для такой рыбалки. В тот год случилось так, что зеленая рыба подошла близко к берегу, и в море ее было полно. Такая рыба называется сайда. Это крепкая крупная рыба, с которой бывает полно хлопот, когда пытаешься перетащить ее через планширь. Чтоб ее поймать, мы вязали особую смертоносную снасть[123] из лесы и больших крючков и насаживали на них куски макрели. Однажды мы вышли на сайду с подобной снастью, и улов был такой огромный, что пришлось уходить с отмели пораньше, потому что лодочка наша переполнилась рыбой, а море – бурное и неспокойное. Когда мы подходили к причалу, многие удивлялись, сколько же рыбы выдержала наша маленькая лодка.

Часть года мы провели за ловом зеленой рыбы, пока не заполнили ею все емкости, какие только нашлись в доме. Всего мы заготовили триста штук. Под Рождество на нее всегда был высокий спрос – конечно, у деревенских жителей, потому что это рыба грубая и дешевая. За свою долю сайды я выручил в Дангян-И-Хуше пятнадцать фунтов. Вместе с тем многие мои родичи поймали таких рыб всего по паре, а у нас в доме их было в избытке.

* * *

Через некоторое время дочь Дали-старшего, пастуха с Иниш-Вик-Ивлина, вернулась домой из Америки. Это была та девушка, которую бродяга Диармад, мой дядя, сватал мне в дни нашей юности. Она провела там всего несколько лет, но здоровье сплоховало у нее, как и у многих других вроде нее. Она не пошла на поправку, когда вернулась; напротив, ей стало хуже, хотя мало где в Ирландии жизнь была здоровее, чем на том острове.

В конце концов она умерла – прямо там, на Камне, прожив всего только год. В то время на острове были рыбаки с Ив-Ра, и, услышав, что она скончалась, каждый стремился приплыть туда, чтобы присутствовать на поминках. Не отыщешь семьи лучше, это были самые щедрые люди в округе, и потому каждый старался обратиться к ним в трудный час. Люди продолжали стекаться туда чуть ли не весь вечер, и нэвоги все прибывали – до десяти часов.

Вот. К ночи там собралась большая толпа, и другая такая же толпа добралась с востока через залив наутро, поскольку день выдался прекрасный, а море тихое и спокойное. Там был скрипач из прихода Морах[124], который примерно в то время жил на Бласкете и приехал на поминки в первый вечер, вместе с нами. Рот у скрипача не закрывался: он все рассказывал разные истории, до самого утра. И даже утром не перестал, а просто, лежа навзничь на траве у дома, продолжал свои рассказы, пока не вынесли тело. Если сейчас он все еще жив, любой гэльский писатель без труда наберет материала на книгу о нем.

День похорон был одним из самых замечательных дней, которые мне вообще выпали, – едва ли не самым теплым. Удивительно было видеть, как все, кто там был, до единого собрались у причала. Гроб установили на лодке из Ив-Ра, в которой сидели три хороших гребца, потому что четверо не смогли бы там разместиться. Когда мы приготовились, лодка развернулась от Камня и пошла через залив на восток.

На носу нэвога из Ив-Ра сидел большой мужчина, краснолицый и очень грузный; жара порядком уморила его, и пот струился с его макушки. Но несмотря на все труды, силы не покинули его, пока он не достиг Большого Бласкета, а потом и Дун-Хына. Время от времени всем казалось, что он сдастся и бросит грести, но он не бросил. Это был один из самых сильных мужских поступков, какой я когда-либо наблюдал, поскольку залив-то огромный.

Когда мы достигли причала на Бласкете, там уже были привязаны лодки собравшихся на похороны, и нам пришлось плыть еще мили три или больше, чтоб найти свободное место. Мне еще никогда не встречалось столько нэвогов, собравшихся вместе. Я решил их пересчитать, и у меня получилось восемнадцать. С тех пор самое большее, что я видел, – шестнадцать или четырнадцать.

Да сохранит Бог души всех, кого мне пришлось потревожить на этих страницах, и да не оставит Он в беде и в дурном месте никого из рода людского. Хотя в те времена у хозяина на Камне был полон дом детей, сейчас в этих местах живут только трое. Некоторые – в Новом Свете, а прочие в могиле или же разбрелись по всему миру, как многие другие люди.

Жизнь шла своим чередом, год за годом, а я все еще проживал в нашей ветхой лачуге. И вот мне пришла мысль покинуть ее и выстроить себе новое жилище, где куры больше не галдели бы наверху, у меня над головой. Пусть в трудные времена я частенько находил под крышей парочку яиц, но в то же время из-за всех этих кур крыша протекала и сверху капала вода.

У тех домов, что строили раньше, крыша была деревянная, а под нею войлок и деготь. Она была скользкая, как бутылка, так что когда курица хотела забраться наверх, чтобы отложить там яйца, то потом не могла удержаться и падала вниз, в навоз, а больше взбираться туда уже не рисковала.