Осуждение Сократа

Архонт с любопытством поглядывал на рабов, предоставленных себе. В этой галдящей, гогочущей ораве более всех занимал архонта Нумений. Этот человек вел себя словно заботливый дядька: он подавал наполненные чаши старым рабам, которых беззастенчиво оттеснили молодые, мирил самых малых, ссорящихся из-за пищи. Архонт с завистью подумал, что его сын, Этеокл, как-то по-особому, доверительно, относится к Нумению. Недавно он случайно подслушал, с каким восторгом юноша рассказывал рабу о Сократе: «Только непосвященному кажется, что он толкует о низменных вещах: каких-то горшках, вьючных ослах, сукновалах… Однако его беседы — незатейливый ларец, в котором хранятся совершенные изваяния добродетели. Он не навязывает своего мнения, спрашивает с наивностью ребенка, и самые изощренные спорщики запутываются в сетях его вопросов и бессильно поднимают руки. Он недоумевает вместе с ними, сочувствует, огорчается так, будто с его крючка сорвалась увесистая рыба. И опять неутомимо пускается в поиски истины. Этот удивительный человек сказал: «Основа добродетели — воздержанность, а основа дружбы — откровенность». Последние слова вызвали у архонта усмешку: «Сейчас более всех откровенны дураки и приговоренные к смерти». Потом Этеокл стал рассказывать о своем необыкновенном сне… Архонт отошел, несколько обеспокоенный: интересно, какие пути привели его сына к Сократу? Чем это все может кончиться? Однако расспрашивать сына не стал. Он ждал, когда Этеокл сам расскажет о новом знакомстве, но сын почему-то молчал…

В ворота постучали молотком.

«Кто это пожаловал? — подумал архонт и недовольно посмотрел на дремлющего привратника Улисса. — Кажется, он глух, как кормчий. Зачем этот болван закрыл ворота? И без того много болтают о моей нелюдимости».

Улисс, который с непонятным упорством закрывал ворота в любое время, даже между утром и полднем, наконец поднялся с опрокинутого кувшина и, не успев после долгого сиденья хорошенько разогнуться, маленький, скрюченный, потрусил к забору.

— Открывайте! Или мы утащим дверь! — послышался веселый голос.

«Леарх! — догадался Тиресий. — А, может, Леагр? Сами боги-прародители не разберутся!» — Действительно, братья-близнецы, состоявшие с архонтом в дальнем родстве, так походили друг на друга, что их порою путали даже жены.

Улисс, покряхтывая, вытащил длинный засов, и во дворе появились Леарх и Леагр в сопровождении слуги Хреста. Один из них, то ли Леарх, то ли Леагр, что-то протянул старому привратнику — тот привычно схватил и засунул за щеку — гости часто одаривали Улисса, и другие рабы поговаривали, что он настолько богат, что может легко откупиться и стать вольным. Шаркая подвязанными сандалиями, Улисс опять двинулся к засову, чтобы поставить его на прежнее место — старик не терпел открытых дверей.

«Он совсем выжил из ума! — подумал архонт. — Пора сменить его. Давно пора!».

Ставни небольшого окошечка на втором этаже осторожно приоткрылись. Сначала выглянуло, любопытствуя, одно женское лицо, а потом — другое. Это были Эригона и ее служанка Тарсия, занимавшиеся приготовлением нарядного пеплоса для торжественной процессии — завтра, на второй день Анфестерий, Эригоне, в числе четырнадцати герер, наиболее знатных афинских женщин, предстояло сопровождать невесту Диониса к святилищу Ленайона. Гости, смеясь и размахивая глиняными кружками, подвигались к архонту. Хрест, на котором вместо короткого невольничьего плаща был поношенный господский гиматий и чужая войлочная шляпа без полей, говорил громче всех:

— Не наступайте мне на пятки, бездельники!

— Куда ты лезешь в яму, беспутная овца!

Архонту показалось, что он ослышался. Однако с каждым шагом тонкий, как у фригийского оскопленного жреца, голос Хреста звучал еще отчетливей, еще надсадней:

— Леагр, ты слышишь меня? Я обязательно расскажу твоей жене, куда ты шляешься по вечерам. Облезлый петух! Сопостельник пирейских гетер! Я все знаю про тебя! Все!

Леарх и Леагр, облаченные в одинаковые плащи и сандалии, качались от хохота, будто пьяные. Один из близнецов чуть не наступил на дымящийся алтарь домашнего божества. К тому же, судя по неверным движениям и раскрасневшимся лицам, тройка уже где-то перехватила веселого молока Афродиты. Хрест, приближаясь к Тиресию, распалялся все больше и больше. Его невзрачное, сжатое в кулачок личико светилось от великого удовольствия.

— Кого ты ругаешь? — вытирая слезы, спрашивал один из близнецов. — Меня?

— Разве ты оглох? Леагра!

— А кто же, по-твоему, я?

— Клянусь твоей глупой рожей — Леарх!

Спрашивающий схватился за живот.

— Чеши его, чеши скребницей! — поощрял он, бессильно мотая головой. — Не жалей хлестких слов! Сегодня сам Дионис покровительствует тебе!

— Безмозглые олухи! Бурдюки с ленью! Разве я виноват, что клеймовщик не выбил имен на ваших бычьих лбах? Тогда бы не пришлось ломать голову мне и вашим заимодавцам. А, впрочем, перепутать вас труднее, чем осла и фессалийскую кобылицу! Таких болтунов и бездельников не сыщешь во всех Афинах!

Леарх и Леагр постанывали от смеха.

— Хвала… хозяину! — выдавил один из близнецов.