Осуждение Сократа

— Я не принес оковы! — неожиданно сказал Эней.

— Отчего же? — вырвалось у басилевса. — Как твоя мысль опередила мою? — Басилевс удивленно разглядывал человека, известного ему до мелочей и не сулившего, казалось, никаких неожиданностей.

— Старый конь добредет до означенного правосудием стойла и без упряжки.

— Конечно, конечно… — с кривой гримасой согласился басилевс. Однако признайся: ведь раньше ты… — Председатель суда, опомнившись, замолчал.

Эней не сводил заинтересованных глаз с желтого, похожего на человеческое лицо финика. Он будто вспоминал…

Старый философ прислонился к вытертой до блеска дубовой спинке, посмотрел на свой камушек, греющий руку далеким полузабытым теплом. На пальцах темнели размытые бороздки сажи.

— У него что-то в горсти… — зашептал секретарь басилевсу.

— Что там может быть? — язвительно спросил председатель суда. Кинжал? Быстродействующий яд? Или кошелек с золотыми монетами?

Секретарь обиделся.

— Камушек, — спокойно сказал Эней. — Обыкновенный камушек от домашнего очага.

«Кажется, тогда я приказал Энею отобрать камушек. Глупо, очень глупо. И почему это проклятое дело опять перешло ко мне? Разумеется, дела религиозного свойства надлежит разбирать басилевсу. Но я мог заболеть. Меня давно тревожит печень. Видят боги: я говорю сущую правду. В конце концов это дело могло обрести государственную окраску, и тогда на моем месте оказался бы архонт-эпоним. Чем я провинился перед богами? Почему они дали мне долгую память, но не вразумили, как поступить? И что я мог изменить в своенравном судейском хоре? От меня ничего не зависело. Не бросил же я собственной рукой эти триста шестьдесят камушков! Может быть, Судьба склоняет меня к милосердию? Но разве я лишил обвиняемого последнего слова? Заковал его руки в печально гремящие оковы? Вырвал из горсти безвредный камень? Я делал то, к чему обязывала Фемида, и не моя вина в том, что человек сойдет в Аид. Правда, люди не вспомнят после ни одного бросателя камушков, а в памяти останусь я, архонт-басилевс Аполлоний, председательствующий на этом суде. Люди умеют общее добро и зло взваливать на тележку отдельных граждан. О, как тяжело угождать всем Двенадцати богам! Да и двенадцать ли их теперь? Может быть, этот старик служит какой-то новорожденной богине? Смутное время. Как было просто, когда на Олимпе правили боги богов Уран и Гея!» — Аполлоний сжал руками виски, словно стараясь прекратить поток опасных мыслей.

— Нужно увести обвиняемого! — напомнил Эней.

— Да, да, — думая о своем, согласился басилевс. — Увести.

Начальник стражи почему-то не двигался с места.

— Подожди! — спохватился басилевс. — Я должен спросить у него…

— Я жду! — понимающе сказал Эней.

«Это уж слишком! — подумал басилевс. — Откуда он может знать, как я намереваюсь поступить? Ошибаешься, всеведущий Эней! Я могу сказать вовсе не то, что ты предполагаешь!» — Но с языка сорвалось вопреки ожиданию: — Есть ли у тебя пожелание ко мне, Сократ?

«Что он стелет ему ковры?» — удивился секретарь.

— Благодарю, Аполлоний! — просто, как равному, сказал Сократ, и председатель суда впервые ощутил на себе по-юношески живые глаза философа. — Я хотел бы перед уходом поговорить с друзьями.

— Говори, но не долго! — пробурчал басилевс.

Шлепая босыми ногами, философ побрел к просцениуму, Эней, следующий за ним, поднял руку, и двойная цепь скифов-стражников распалась, давая дорогу мудрецу.

— Подойдите поближе, друзья! — весело попросил Сократ, вглядываясь в медленно убывающую толпу. — Кажется, я вижу на ваших лицах тень беды? Разве что-нибудь случилось? Не могли же вы всерьез предполагать, что человек, облачившийся в шкуру льва, издаст заячий писк? Приветствую тебя, дорогой Херефонт! Однако не нужно слишком работать локтями — у наших граждан чувствительные бока. Не одолжишь ли ты мне свою флейту? Старому любителю словес нужно будет как-то скоротать тюремное время. — Старик нагнулся, принимая маслянисто отливающий рог. — Замечательная флейта!

— Но ты же не умеешь играть! — вырвалось у Великого хулителя.

— Что за потеря? Благодаря несравненному Мелету я еще сумею обскакать многих в мусическом искусстве. Приветствую и тебя, сосредоточеннодумающий Платон! А что так неохотно подвигается Критон? Или он опасается, что вместо добрых слов ему достанутся школьные розги? Не бойся, дружище! Ты же видишь, что в моих руках ничего нет, кроме безвредного рога. А о чем мне хочет поведать Аполлодор? Говори, же громче, милый Аполлодор, а то мои уши забиты судебными речами! — Старик забавно ковырнул мизинцами в ушах.

— Я скорблю о Правде! — грустно улыбнувшись, сказал Аполлодор. Она умерла здесь раньше, чем ты, Учитель!