Осуждение Сократа

— Что ты говоришь? — удивился мудрец. — Как она могла умереть? Посмотри-ка на эту пастушью флейту. Сейчас я ее сломаю, мой дорогой Аполлодор! Вижу твое недоумение. Тебе, конечно, жаль флейты, не оскорбившей человеческого слуха. И все же старый крушитель неумолим. — Сократ приложил флейту к согнутому колену. — Все! Флейта сломана. Можешь обливаться горестными слезами, дружище Херефонт. Но умерла ли вместе с флейтой Музыка? Как ты думаешь, Аполлодор? — И философ торжествующе показал целую и невредимую флейту…

Когда басилевс, бездумно созерцающий медную крышечку, пришел в себя, Сократа на сцене уже не было. Что-то большое, темное, не имеющее определенной формы, удовлетворенно ворча, текло по боковым пародам на улицу, и зал становился другим, солнечным, легким.

— Его увели? — тихо, ни к кому не обращаясь, спросил человек с ассирийской бородкой.

— Как всегда, Седьмым выходом, — также тихо отозвался секретарь, скатывая протокол в тугой рулончик.

Председатель насторожился:

— Почему «как всегда»?

— Но этот выход — ближний к Старой тюрьме! — равнодушно пояснил секретарь.

— Ах, да! — с натянутой улыбкой согласился архонт. — Я, кажется, сегодня устал… — Он приложил палец к восковой дощечке в том месте, где была прочерчена цифра «360». Воск быстро нагревался и таял. — Наконец-то все кончилось! — Архонт, будто ожидая подтверждения, внимательно посмотрел на секретаря.

— Да, кончилось… Проклятье! — Рулончик никак не входил в узкое отверстие. Секретарь вздохнул и стал закручивать свиток заново.

— Кончилось… Кончилось… — Басилевс вышел из-за стола, разминая плечи, как заправский атлет.

— От усталости есть прекрасное средство! — вспомнил секретарь, с трудом засовывая протокол в металлический цилиндр. — Мандрагорова настойка.

— Да, да. Нужно испробовать. Не представляю, как разбирают судебные дела наши вечные старики в Ареопаге. Наверное, служат не Истине, а Морфею.

— Лучше всего настоять корни… — продолжал свое секретарь.

Архонт наклонился, не сгибая колен, и поднял финик, пробудивший в нем странные фантазии. Финик как финик. Чем он мог напомнить ему человеческое лицо? Желая убедиться, не виной ли всему расстояние, басилевс отставил руку с фиником, настороженно смотрел, но причудливые изгибы не складывались в прежние осмысленные черты. Человек с ассирийской бородкой прицелился и расчетливо-ленивым движением бросил сушеный плод в темную прорезь люка. Попал. Второй архонт и дадух-факелоносец когда-то недурно играл в коттабий.

— Кончилось! Все кончилось! — Аполлоний решительно махнул рукой, словно стараясь навсегда отмести, порвать нелепую нить, протянутую ему из таинственного и запутанного, как Лабиринт, прошлого.

Лучи, бьющие из-за боковых колонн, пестрили тяжелые каменные ряды. У Седьмого выхода, предназначенного в дни празднеств для торжественного шествия актеров и хоревтов, клубился голубоватый мрак. Робкая ниточка луча, скользнув по театральному флигелю, попыталась дотянуться до выхода, которым увели афинского мудреца. Кто знает, может быть, она, светлая, чистая, как пряжа Ариадны, все же пробилась в рыхлую тьму, легла в руку Сократа, между теплой ладонью и обгоревшим камушком, придавая новые силы и уверенность.

Все настойчивее и явственнее в лучах угадывался пурпур, предвещающий вечер.

7

…Старый Атрей, отец Ксантиппы, брал Сократа за руку и, нежно прижмуривая глаза, уверял, что даст в приданое дочери, как того требуют обычаи, десятую часть имущества; при этом он совал Сократу серебряную тетрадрахму, на которой был изображен бойцовский петух с пальмовой ветвью. Философ отшучивался и пытался уйти, но папаша Атрей хватал будущего зятя за плащ и все пытался вложить ему в руку тетрадрахму, выбитую якобы в честь танагрского петуха Чернохвоста, победившего всех своих соперников на весенних состязаниях в Одеоне. Сократу казалось, что его терпенье вот-вот лопнет и он оттолкнет с пути назойливого Атрея, однако старик отстал сам, удовлетворенно потирая ладони с бурыми пятнами краски.

…Свадебная повозка, запряженная мулами, медленно поднималась в гору — наверное, издали она казалась мухой, ползущей по натянутому луку. Сократ, сидевший между другом жениха и невестой, одетой во все белое, поглядывал на потных, натужливых животных и мучился от желания помочь. Возможно, он сошел бы с повозки, если бы не суеверная Ксантиппа — каждый раз, угадав намерение жениха, она касалась его руки своей прохладной рукой. И плечо невесты было тоже холодное. Сократ не понимал, почему Ксантиппа замерзла в летний вечер, когда каждый камень дышит дневным теплом. Потом он вспомнил, что невеста вместе с рабыней ходила в горы за снегом, чтобы охладить красноструйное свадебное вино… Не было слышно, как скрипят колеса и фыркают уставшие мулы. И Сократ мог бы подумать, что лишился чуткого слуха, если бы не ровный, успокаивающий звон легкокрылых цикад.