Осужденные души

– Сеньора!.. – сказал он с притворным огорчением, и голос его вдруг стал странно неубедительным. – Боюсь, что и в вашу душу проникла черная легенда, измышленная врагами Христова воинства.

– Мне нет дела до легенд, – холодно сказала Фани. – В данный момент меня интересуют только личные соображения. Из-за общей неразберихи вы больше не получаете субсидии от Института экспериментальной медицины, не так ли?

Лицо Оливареса выразило отчаяние.

– Да, сеньора, – сказал он умоляющим голосом бедняка, который ждет подаяния.

– Отец Сандовал также не может теперь посылать вам ту мизерную, совсем мизерную сумму, которую он вам отпускал из средств ордена после моего приезда… Не так ли?

– Да, сеньора! – смущенно признался иезуит.

– Вот видите! Но тогда и я не могу давать больше. Я не обязана давать деньги вместо Христова воинства. Я на пороге разорения… Вы не имеете права требовать у меня!

– Мы не требуем… Мы просим… – стал мямлить отец Оливарес, вконец смутившись. – Больным нечего есть… они умирают с голоду… Это страшно… ужасно! Я… мы просим вас, сеньора…

– Почему вы не попросите у кого-нибудь из местных аристократов? Например, у маркиза Досфуэнтеса?

Оливарес опять замигал беспомощно и горестно.

– Мы просили у него… но он отказал.

– В самом деле? Как жаль!

– Впрочем… он пожертвовал большие суммы на дело короля и, может быть, действительно не имеет возможности помочь нам.

– А донья Инес?

– Донья Инес не такая уж богатая женщина.

– Я тоже не такая уж богатая женщина… Я не могу помогать вам больше! Я располагаю всего лишь маленькой суммой наличными, которой мне едва хватит, чтобы добраться до Англии.

Фани торжествовала. «Эредиа, Эредиа, я заставлю и тебя просить меня и унижаться передо мной!» – злобно подумала она.

– Не думаете ли вы покинуть нас? – испуганно спросил Оливарес.

– К моему большому сожалению, я должна вам сказать, что решила это сделать.

Увядшее лицо Оливареса изобразило ужас, отчаяние. Он остолбенел и посмотрел на Фани с таким страхом, точно ее решение начисто лишило его способности и соображать и действовать. Потом вдруг его нижняя губа задрожала и по отечному, изжелта-бледному лицу разлился необычный румянец. Он поставил стакан и сказал быстро, взволнованно:

– Нет, сеньора!.. Вы не оставите нас сейчас!.. Вы не можете оставить нас сейчас!..

– Мне кажется, вы говорите странные вещи.

– Ничего странного на свете нет!

Он умолк внезапно, будто испугался смелости своих слов, которые можно было истолковать как ересь. А потом уныло уставился на полы своей рясы. Фани показалось, что в этом взгляде есть что-то угнетенное и надломленное, как во взгляде бедняги, осужденного на пожизненную каторгу.

– Что может задержать меня здесь? – спросила она ледяным голосом.

Оливарес медленно поднял на нее свои темные глаза.

– Отец Эредиа, – тихо сказал он.

– Какое мне дело до Эредиа? – нервно воскликнула Фани.

– Вы приехали сюда ради него. И ради него вы остаетесь здесь.

Фани онемела. И почувствовала, что дрожит от смущения и гнева. Странно и глупо, но в эту минуту она дрожала больше от того, что раскрылась тайна Эредиа, чем из-за собственного самолюбия. Никто, никто не должен был подозревать, зачем она приехала сюда!..

– Вы шутите, – сказала она сипло.

– Я не шучу, – ответил Оливарес серьезно, но без всякой угрозы в голосе: видимо, он не собирался прибегать к вымогательству. Голос его прозвучал устало, горестно. – Еще когда вы пришли в нашу резиденцию и стали расспрашивать меня об Эредиа, я догадался, как вы к нему относитесь. Мое предположение было логичным и верным…

– Логичным еще не значит верным.

– Для нас… для меня – верным.

– Вы хотите сказать – действительным?

– Да, – сказал иезуит.

– Осторожней! – засмеялась Фани. – Значит, логика – это действительность!.. Но так учит Гегель!.. Наконец-то я вас поймала!

Из груди у Оливареса тоже вырвался странный сдавленный смех, в котором прозвучали трагические нотки. Казалось, он вдруг забыл всю важность разговора о больнице.

– Вы умеете играть словами, – сказал он сухо, снова становясь серьезным. – Но у Гегеля это всего лишь один из тезисов. Кстати, этот тезис защищает и наша схоластика.

– Простите!.. Я в свое время вкусила университетской науки. Схоластика защищает этот тезис совсем с других позиций… Но оставим эту игру! О, молчите!.. Позвольте говорить мне… – Она перевела дыхание. – То, что вы сказали, верно!.. Для меня – страшно, трагически верно! Я приехала сюда ради Эредиа, и у меня не хватило сил уйти, потому что… потому что я его любила! А теперь я его ненавижу… ужасно, несказанно ненавижу! И это правда, вы видите, вы понимаете, что это правда. Поэтому я не дам больше ни гроша Эредиа, вашей больнице, вашему проклятому ордену…

– Но больные голодают… умирают! Эредиа и орден не виноваты в этом!