Освещенные окна

Мы наняли «рикшу» на вокзале, и Лев сказал, что с него нельзя сводить глаз, потому что он может в любую минуту нырнуть в подворотню со своими салазками, на которых лежали наши мешки и чемоданы. Бояться было некогда — хмурый «рикша» в рваном толстом пиджаке, из которого торчали клочья ваты, шел быстро. Но я все-таки боялся — ночная, незнакомая Москва поразила меня. Со своей путаницей переулков и темными провалами ворот она была громадная, безлюдная. Она была притаившаяся, точно следившая за нами, готовая ежеминутно окликнуть нас, остановить, пригрозить. Снег остро, опасно блестел под луной, от которой некуда было скрыться. У подъездов неподвижно стояли дежурные, завернувшиеся в громадные шубы.

Брат шел за мной, я помедлил, поравнялся, и вид его высокой, прямой, твердо шагающей фигуры успокоил меня.

Была глубокая ночь, когда мы добрались до маленькой амбулатории в Оружейном переулке. Она принадлежала какому-то ловкому врачу-спекулянту, и брат — тогда кончавший студент-медик — работал у него, принимал больных.

Я хотел умыться с дороги, но Лев сказал, что вода не идет, и стал устраивать мне ночлег. Подушки не было, кроме кислородной. Развязывать вещи мы не стали. «Завтра переедем», — сказал он. По очереди мы долго надували подушку. Потом он пристроил ее в изголовье клеенчатой кушетки — на которую, без сомнения, ложились больные — и задумался. Я смотрел на него, как на волшебника, который сейчас взмахнет рукой, и неведомо откуда прилетят, как две белые птицы, две чистые простыни и теплое одеяло. Но он накинул на кушетку старый чехол, кажется, от рояля и сказал:

— Ну вот, брат, и все. Прикроешься полушубком. — И ушел в приемную, где стояла такая же клеенчатая кушетка.

Я снял ботинки и лег, дрожа. В амбулатории было холоднее, чем на улице. Голова скатывалась с подушки, чехол — с кушетки, и надо было лежать совершенно неподвижно, чтобы не происходило ни того, ни другого.

Голый свет луны падал в комнату сквозь голые, без штор, окна, голо поблескивали стеклянные шкафчики, висевшие на стенах, голые столы мертвенно белели. Все вокруг было голым, стеклянным и скользяще-пустым.

Я достал из мешка свою любимую драповую псковскую крылатку, завернулся в нее и заснул.

Брат разбудил меня рано, он торопился. Мы позавтракали, а потом он взял с письменного стола толстую телефонную книгу и раскрыл ее на разделе «Средние учебные заведения».

— Надо найти школу поближе к дому, — сказал он. — Как ты насчет реального училища Алябьева? В двух шагах, на Тверской.

Мне захотелось спросить его: уж не потому ли ему понравилось реальное училище Алябьева, что на гимназических вечерах он с успехом исполнял «Соловья» Алябьева на скрипке? Но я не спросил. Было очевидно, что это какой-то другой Алябьев.

Мне не хотелось в реальное, но я сказал, что можно пойти и посмотреть.

— Вот и прекрасно. Пойди и посмотри. И возвращайся сюда. С двух до трех у меня прием.

Конечно, я бы ни за что не сознался, что мне страшновато идти одному по незнакомым улицам Москвы, напугавшей меня еще ночью. Но брат — это было ясно — не желал замечать, что мне страшновато. Разговаривая со мной, он как бы давал понять, что теперь, в Москве, я должен действовать по своему разумению.

Я надел полушубок и помедлил, выбирая между гимназической фуражкой и зимней шапкой с ушами. Тот факт, что я учился в гимназии, казался мне значительным. Реалистов мы дразнили «яичницей с луком».

Нельзя сказать, что я совсем не волновался, идя по Воротниковскому, но самый переулок, чем-то напоминавший мне Псков, успокоил меня. Утро было светлое, не очень морозное.

Я шел и думал: как держаться в реальном училище Алябьева?

Очевидно, я буду приглашен к директору, и мне представится случай изложить ему свои взгляды на самоуправление в школе.

Идея совместного обучения нашла во мне горячего сторонника. Институт классных наставников подлежал полной отмене. Профсоюзы могли воспользоваться энергией старшеклассников, но для этого надо создать секцию, посвященную школьному делу. И много других важных соображений сложилось в стройную систему, когда я повернул на Тверскую и остановился у подъезда, на котором висела эмалированная доска «Реальное училище Алябьева».

Много мальчиков и девочек моего возраста и постарше лениво слонялись по вестибюлю. Одни съезжали с перил, другие, собравшись группами, разговаривали и смеялись. Девочек было даже больше, чем мальчиков, — очевидно, в столице совместное обучение уже осуществилось?

Казалось, все они ждали чего-то: некоторые выбегали на улицу и сразу же возвращались.

— А я вам говорю, ребята, что они ее слопали по дороге! — закричал один.

— Если не слопали, так уж, верно, приложились.

— Там же Варька! И Сережка Ахметов.

— Сережка первый приложится.

— Варька не даст.

Я спросил, как пройти к директору, и угрюмая девочка с опухшей физиономией сказала, что директора нет, бастует.

— За директора у нас теперь Николай Петрович.

И она показала на тощего мужчину в пальто и шляпе, стоявшего поодаль с виноватым, как мне показалось, видом.

Я подошел, назвал себя и сказал, что хочу поступить в училище.