Освещенные окна

Это был интересный разговор, в котором мне удалось наконец высказать свои взгляды на школьное самоуправление. Странно было только одно: никто даже не упоминал о занятиях, хотя после рождества они еще не начинались. По-видимому, предполагалось, что мы можем стать образцовой школой независимо от занятий. Как бы между прочим, Николай Андреевич сообщил, что он лично беседовал с Луначарским.

— Вы читали в «Правде» его статью «Школьная забастовка»? — спросил он.

— Нет.

— Советую. Серьезная статья, — сказал Николай Андреевич. — Глубокий, проницательный ум.

По всему было видно, что ребята очень любят своего завуча, —и действительно он был, без сомнения, душой 144-й школы.

Вскоре я узнал, что часть продуктов, полагавшихся нашей школе, он выхлопотал в виде сухого пайка — некоторым ребятам удобнее было готовить дома. Он достал — с большим трудом — рыбий жир и выдавал его сам по ложке в день, а слабым иногда и по две ложки. Он был, оказывается, видным подпольщиком, работавшим под кличкой «Пахом», и бежал с каторги (в гробу, притворившись мертвым).

В особенности привлекательной показалась мне его простота.

В Пскове можно было заглянуть, например, к Владимиру Ивановичу Попову, преподавателю литературы, но в определенные часы, по делу и ненадолго. А у Николая Андреевича мальчишки играли в столовой в военно-морскую игру, а на кухне девочки горячо обсуждали, кто в кого влюблен, занимаясь мытьем посуды.

Кто из псковских учителей стал бы с таким участием расспрашивать меня о моих родных, о моих делах? Я ответил, что первое время буду жить с братом, студентом-медиком, а потом приедет мать и, может быть, другой брат из Петрограда. Потом я сказал, что хотел бы устроиться на работу, и Николай Андреевич, подумав, ответил, что его знакомая, Елена Марковна Ландау, заведует большой библиотекой, недалеко от школы, на Садовой.

— Вот что мы сделаем, — живо сказал он. — Я ей напишу. Мне приятно рекомендовать такого начитанного молодого человека.

Я поблагодарил, взял у него письмо и помчался к брату.

Нельзя сказать, что Лев сочувственно выслушал мой восторженный отчет. Но то, что я самостоятельно выбрал школу, очевидно, понравилось ему, хотя он не сказал об этом ни слова. Однако рекомендательное письмо он прочитал не без лестного для меня удивления.

— Молодец!

Впрочем, это чувство вскоре, по-видимому, сменилось другим: он был доволен, что энергия, которая была ему так необходима для множества собственных дел, на меня может не распространяться.

Он принес из столовой овсяную кашу, и мы разогрели ее на спиртовой горелке.

— А разве «Псковитянку» написал Мей? — спросил он. — Стихи у него хорошие, а драмы, по-моему, плохие.

И он прочел:

Минувшего нельзя нам воротить,
Грядущему нельзя не доверяться,
Хоть смерть в виду, а все же нужно жить;
А слово жить — ведь значит покоряться.

Я сказал, что это не Мей, а Фет, и мы отправились из амбулатории на Вторую Тверскую-Ямскую.

Дрова

1

Квартира на Второй Тверской-Ямской давно тревожила мое воображение. Лев утверждал, что выиграл ее в карты, — невозможно было представить себе, что квартира, выигранная в карты, ничем не отличается от обыкновенных квартир. Увы! Именно в этом мне пришлось убедиться.

Две светлые комнаты выходили на Оружейный переулок, а одна, полутемная, рядом с кухней, во двор. Потолки были низкие, окна — небольшие. Квартира была перестроенная или очень старомодная — в полутемную комнату вели две высокие ступеньки. С крыши кирпичного сарая, пристроенного к дому, можно было заглянуть в окно, выходившее во двор.

Мебель тоже была плохая, хотя и добротная: маленький ореховый буфет с неприятно пузатыми стеклянными дверцами, старые стулья с гнутыми спинками фирмы братьев Тонет — эта фамилия запомнилась мне, потому что над рекламой фирмы подшучивали: вместо «Братья Тонет, венская мебель» читали: «Братья, тонет венская мебель».

Брату хотелось, чтобы я похвалил квартиру, и я похвалил, хотя ее нельзя было даже сравнить с пашей, хотя небогатой, но уютной, обжитой псковской квартирой. В каждой комнате стояли на ножках «буржуйки» — так назывались маленькие железные или чугунные печки. Под закопченным потолком висели на проволоке трубы, соединявшие их с дымоходом.

Дрова — вот о чем мы заговорили прежде всего, побродив по комнатам в полушубках и шапках. Недели через две-три должна была приехать мать, а в квартире было четыре градуса ниже нуля. Что делать?

Я заметил, что, разговаривая о дровах, брат то и дело поглядывал на старый порыжевший саквояж с ручками, который мы привезли из Пскова. Я знал, что он принадлежал поручику Рейсару и что мама, узнав, что поручик убит — у него не было ни жены, ни детей, — держала саквояж в своем гардеробе.

Почему она отдала его Льву?

Маленьким ключиком он открыл саквояж, и я ахнул: в саквояже лежали новенькие брюки-галифе, парадный мундир с поясом и погонами, хорошенькие мягкие хромовые сапоги — словом, полное офицерское обмундирование.