Освобождение

— Ты его слышишь, moineau?( Moineau (франц.) — воробышек — Прим. пер.)

— Слышу кого, mamie?

— Ангела. Он говорит, что уже скоро.

— Мне бы хотелось, чтобы ты перестала так говорить. Хватит это повторять.

Ее ласковые карие глаза устремляются на меня.

— Это место... не мой дом.

Тут она права. Далеко не дом. Несколько лет назад бабушка перенесла обширный инсульт, и, хотя большую часть времени она несёт полнейший вздор, у нее бывают прояснения сознания, и тогда я задаюсь вопросом, помнит ли она что-нибудь из своего прошлого.

— Знаю, что не дом, — грустно улыбаясь, я глажу ее руку, и моей ладони касается ее морщинистая кожа. — Жаль, что я не могу забрать тебя к себе домой.

— Ангел… Он говорит, что перед смертью мне необходимо исповедаться.

Я зажмуриваюсь и тяжело вздыхаю. Когда эта женщина еще пребывала в здравом уме, она всегда была, я бы сказала, умеренно религиозной. Сделав что-нибудь сомнительное, она чувствовала себя виноватой и время от времени у нее случались моменты искреннего раскаяния, но ни один из них так и не привёл к серьезным посещениям церкви. Однако после инсульта она только и делает, что говорит о церкви. Об очищении души. Об искуплении грехов.

— Я об этом позабочусь, mamie.

— А ты исповедовалась в своих грехах, mon petit moineau?

С самого моего детства она называла меня своим маленьким воробышком, в память об Эдит Пиаф, одной из ее любимых французских певиц.

— Еще нет. Но исповедаюсь. Обещаю.

— Этот мужчина просто ужасен. Он так дурно поступил с тем бедным ребенком.

От её слов у меня в груди зарождается паника, и я слегка наклоняюсь в сторону, чтобы убедиться, что в палату никто не вошел.

— Но ты можешь снять со своей души этот груз. Ты не должна расплачиваться за его грехи.

Из целой жизни воспоминаний, разбросанных в ее сознании, словно в ящике с кухонным хламом, откуда, черт возьми, взялась эта странная мысль?

— Ты помнишь... Кэлвина?

Бабушка отворачивается от меня, поджав губы, и на мгновение мне кажется, что она сейчас разразится речью о нем. Как-никак она всегда его ненавидела, по началу, может, даже больше, чем я. Вместо этого ее лицо расплывается в улыбке, а к глазам подступают слёзы.

— Знаешь, на кого похож мой ангел?

Окончательно запутавшись в ее беспорядочных воспоминаниях, я не утруждаю себя ответом на очередную бессмыслицу.

— На Луи Журдана. Моим любимым фильмом был «Жижи». Помнишь, мы сбежали с уроков, чтобы посмотреть его в театре?

Она определенно говорит не со мной, а с какой-нибудь своей одноклассницей, потому что, когда этот фильм шел в кинотеатрах, я еще даже не родилась. Пока она болтает о фильме, я погружаюсь в собственные воспоминания. В то мгновение моей жизни, в которое мне бы очень хотелось вернуться и всё изменить.

Я опускаю взгляд на разбросанные по всему столу медицинские документы и собираю их в надлежащем порядке — информационный листок пациента, история болезни, медицинский осмотр, заполненные бланки согласия, предписания врача, записи о ходе лечения, консультации врача, операционный протокол, данные лабораторных исследований и документы для выписки. После двух лет работы здесь, я делю это почти что бездумно. И это хорошо, потому что сегодняшняя смена началась для меня с письма от городских властей, в котором сообщалось, что город Лос-Анджелес не оценил благотворительную деятельность, которой вот уже около десяти лет занималась моя бабушка. Другими словами, мне выдали судебное предписание о выплате штрафа в размере 40 000 долларов, которые накопила моя бабушка тем, что позволила бездомным занять большой участок земли. Похоже, все пени, что она довольно долго игнорировала своими протестами. После того, как я прорыдала над этим всю вторую половину дня, у меня не осталось никаких моральных сил думать ни об этом, ни тем более о грыжесечении Альфреда Миллера, карта которого лежит у меня перед глазами.