Освобожденный Иерусалим

Новый юбилей 1894 года не был, насколько мне известно, отмечен ни одной значимой российской публикацией.

В поэзии одним из последних проявлений интереса к судьбе великого итальянца стала «Легенда из Т. Тассо» Д. Мережковского (1885) и его же «Старинные октавы» (1906).

Мережковский стоял у истоков русского символизма, зарождение которого проходило на фоне рассвета «психиатрического литературоведения». В двенадцатой книжке за 1895 год «Северный вестник» опубликовал переведенную с рукописи статью «Помешательство Торквато Тассо и Байрона», принадлежавшую Чезаре Ломброзо, уже известного в России по книге «Гениальность и помешательство» (русский перевод – 1885). «Сколько страниц исписано, – говорилось в статье, – чтобы доказать, что Тассо не был душевнобольным и что обвинение в безумии, как и заточение певца „Освобожденного Иерусалима“, – измышления его врагов. Между тем помешательство Тассо доказано с редкою убедительностью».

Как и в случае с нашумевшим «Вырождением» Макса Нордау, публикации подобного рода становились своеобразным источником знания и вдохновения для русских новаторов. Еще в студенческие годы доклад о поэме «Ринальдо» читал в литературном кружке молодой Брюсов. В тетрадях начинающего символиста сохранились переводы небольших фрагментов из «Освобожденного Иерусалима». «Приятно работать над большой поэмой, – писал Брюсов в 1895 году, – как-то становишься причастным тому же Тассо, Камоэнсу и другим в свое время великим, а ныне нечитаемым, начинаешь глубже проникать в их лабораторию».

В этом высказывании привлекает внимание констатация «в свое время великим, а ныне нечитаемым». Сам Брюсов в эти годы «много читал Тассо», причем в оригинале, и даже «выдумал писать эпопею в стиле прежних эпопей», несмотря на убеждение, что «мы наслаждаемся поэмами Тассо, хотя содержание их для нас неинтересно, а идеи – чужды».

В оригинале читал «Иерусалим» и эрудит Вяч. Иванов, пытавшийся приобщить к поэме М. Кузмина. Кузмин ответил вполне традиционно:

Как воздух полн морскими травами!
Луна взошла на свой зенит,
А даль старинными октавами,
Что Тассо пел еще, звенит.

Году в 1896 Андрей Белый принимается за «нескончаемую поэму в подражание Тассу» («На рубеже двух столетий»), которую озаглавливает «Крестоносцы». Принцем Танкредом назовет одного из главных персонажей романа «Королева Ортруда» Ф. Сологуб. «У Данте все домашнее, как у Маяковского, – проницательно заметит А. Ахматова, – а у Петрарки и Тассо уже отвлеченное». Спустя десятилетия вспомнит о рыцарских эпопеях О. Мандельштам:

Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,
Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?

В отличие от Данте названные и другие переклички не будут иметь у новой плеяды русских поэтов никаких практических последствий. Все в конце концов сведется к карикатуре И. Северянина:

– Я к вам по поводу Торквато Тассо.
В гареме – паника. Грозит бойкот.

Что же касается непосредственно переводов, опубликованных в начале ХХ века, то не последней причиной непопулярности стала, разумеется, их вялость и бесцветность. Роман Брандт (Орест Головнин) видел достоинство своей работы в том, что перевод у него «вышел близкий, обыкновенно подстрочный»; о своем сопернике Д. Мине почтенный профессор Московского университета заметил, что перевод последнего обладает «худшим недостатком, какой может быть в поэтическом произведении: он местами прозаичен». В. Лихачев, по словам Брандта, «и не задавался целью представить близкий перевод, а, напротив того, намеренно приноравливает язык подлинника к современным русским привычкам».

Прав был Е. Эткинд, говоря, что ни один из этих переводов не дает «представления о поэтической мощи оригинала» и не может считаться «достаточно высоким художественным словом в этой области».

Учитывая очевидные поражения предшественников, я не считал, что приступаю к предприятию, именуемому сегодня безрадостным словом «переперевод». Располагай русский читатель пусть своевольным, но талантливым вариантом поэмы, я никогда не вступил бы в соревнование с переводчиком, поскольку много еще у нас неосвоенных шедевров мировой литературы – есть к чему приложить силы. Переводя «Иерусалим», я решал собственные задачи, прежде всего, как это ни самонадеянно звучит, мечтал убедить аудиторию в величии Тассо, переместить его гениальную поэму из наследия в современность.