Освоение одиночества. О чем молчат любимым.

Чайка, метнувшись, упирает крыло и грудь в ветер и повисает, высматривая рыбу на отмелях.

Мальчишка с отцом, подвернув штаны, ловят у берега рыбу сачком и руками. Им из любопытства подошла помогать женщина в купальнике - из отдыхающих.

Ветер с вечера взъелся на наш берег, на эти огромные ветлы. Плещет ветвями, рвет с листьями грозди мелких веток и... ни с места. (Мокрая малышня выволокла на пляж большого сонного судака.) Вековущие стволы только покачивают высокими шапками - не шелохнутся.

Застекленные, элегантные коттеджи турбазы под ними, как у Христа за пазухой. Они забиты этим, все наполняющим шорохом, веселым шумом.

Мальчишку, видимо, захлестнуло. Мокрый, он гордо шлепает босиком по выложенным плитами дорожкам с очередным полным сачком.

Нравится!

Не высыпался почти неделю, а сегодня, наконец, удалось.

Жена будить не стала. Коснулась, как сон из детства, губами щеки, ушла на работу.

Дочка дотронулась пальчиками, шепнула на всякий случай: «Я ухожу», удовольствовалась подставленной во сне щекой и тоже не разбудила.

Володьку давно отвели в детский сад.

Когда я встал, нагулявшаяся и сытая Бимка грызла свою кость, а Мишка неслышно доделывал уроки.

С пересыпу голова - тяжелая. Есть, работать и говорить не хотелось. Раздражало чувство вины перед всеми тружениками.

Вчера прочел, что Каплер за полгода подготовил сценарий кинофильма «Восстание» («Ленин в Октябре»), а я вот сплю до полудня!

В этой головной тяжести роились обрывки рифмованных и нерифмованных строк, на которые я не мог позволить себе потратить время, чтобы их сделать. И они терялись.

Когда мы здоровы?

Когда едим, ходим, встаем и ложимся?.. Смотрим и видим?.. Или - когда поем об этом?

Когда виноваты перед жизнью?.. Перед собой?..

Я и тогда и тогда - виноват.

Мишка старается за пианино...

Вот и в детях гордимся ненормальностью...

Душа обнажена - не могу заставить ее заняться полезным трудом (должен писать статью в сборник трудов института).

Стихи! Они защищают от соблазна деланья полезного.

Наткнулся в тоненькой книжице Владимира Соколова на «Январский словарь». Маленькое стихотворение стало событием утра:

«Припорошит, а не припорошит,

Заворожит, а не заворожит»...

Утро снежное, теплое, пасмурное, с серыми воронами. Поделиться надо утром и стихами!..

Мишке десять лет и пятнадцать минут до школы. Он запихивает в рот свой бутерброд и простоквашу.

Ему! Ему я читаю это недетское стихотворение...

Набитый рот пополз кушам:

— Нра-авится!».

Он не торопится! Я тороплю его в школу...

Как хотим мы, чтобы дети нас понимали...

Будь он на моем месте, я бы не включился. Оборвал бы его... Накричал...

А ведь это он, а не я, только-только обнаруживает себя. Он, понимающий меня каждой своей кровиночкой, тельцем, моей походкой... всем своим строем похожий на меня и маму, заявляет себя... Не спешит... А мне некогда!..

«... Сяду-ка я на дерево-лошадь И поскачу в настоящий словарь».

Сны.

Жуть.

Я заблудился...

Шел вдоль желтых невысоких каменных строений незнакомого города по набережной Невы.

Дома, дворы, край пустыря. Чугунная ограда маленького дворика. За оградой в старинной кирпичной мостовой проступают прямоугольные контуры... надгробий.

Молодая женщина яростно скребет ногтями гаревый песок на родной ей могиле и воет. Она сумасшедшая.

На нее надвигается огромный квартал тяжелых серых монолитных современных домов. Он растет и ширится на месте заброшенного кладбища. Памятников будто и не было.

Жутко от такой современности...

Возле этого пустыря, глядя сквозь эту ограду, я проснулся. 

Мама жива.

В каком-то гараже проводят диагностику моего «фиата», который надо продавать, а у меня в кармане только две десятки. Но мне наверно поверят, что я завезу.

Вчера я разбил левый поворотник. Смотрят на подъемнике.

Оба говорят, что перед просел.

Пугаюсь, спрашиваю, что это значит.

Говорят, что значит - ничего не надо делать, потому что зад остается высоким и все, наоборот, выравнивается. Перед уходом мучительно вспоминаю имя одного из мастеров. Его я только что уже в который раз спрашивал и спросить еще раз неудобно, он обидится.

— Дима, — спрашиваю, — ну и что предстоит делать?

Он с чем-то возится под машиной и не отвечает, будто не к нему или обижен.

Подходит другой навеселе - выходной. Он так зашел, в белой рубашке с воротом.

Шепотом спрашиваю, как зовут слесаря, но тот слышит и еще больше обижается. Оказывается - Олег.

Спрашиваю Олега: «ну и сколько вся эта подготовка автомобиля к продаже будет стоить?».

Откликается, наконец. Но - как-то напоказ уходя - и как бы спеша куда-то, одолжающим и скрытным почти шепотом, через плечо:

— Сто долларов. — Оказывается, он тоже пьян, раздражен и зол, что надо еще вкалывать, и жара.

— А в долларах можно? - Я поспеваю за ним и вопрошаю чуть не на бегу. Выглядит, будто заискиваю. Весь во власти его настроения и произвола.

— Даже лучше... — бросает он, несколько, наконец, смягчившись и удостоив ответа.

Я остаюсь один. Выхожу на свет. Спохватываюсь, что это почти три тысячи. И что я забыл спросить, когда приезжать и сколько продлится ремонт.