От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

Между тем я и в этом году продолжал свою подготовку в области каббалистики и еврейской философии. Это был единственный раз, когда я был зачислен в берлинскую Высшую школу иудаики, которая функционировала по сути как либеральная раввинская семинария, чей преподавательский состав был сформирован из известных учёных того времени, таких как Эдуард Банет, Гарри Торчинер (Тур-Синай), Лео Бек, Юлиус Гутман и Исмар Эльбоген. Но я пошёл туда лишь затем, чтобы послушать курс Гутмана по книге Хасдая Крескаса «Свет Господень»[178]. Это были очень интересные занятия, причём как для преподавателей, так и для студентов. Гутман как философ отличался образцовой ясностью изложения и всеобъемлюще-строгим анализом проблематики, возникающей при работе с весьма глубоким философским текстом, к тому же искажённым при печати. Его аналитические выкладки так и побуждали к размышлению и вызывали оживлённую дискуссию среди студентов. Я никогда, ни прежде, ни впоследствии не встречал столь прекрасно скомпонованной аудитории. Там присутствовали Фриц Ицхак Бер, Давид Хартвиг Банет, Цви Войславский, Хаим Бородянский (Бар-Даян), Фриц Бамбергер и другие молодые люди, впоследствии сделавшие себе имя в иудаике или еврейской литературе. Было видно, что наш преподаватель получал удовольствие от общения с этой изысканной публикой и ему отвечали тем же. Юлиус Гутман был почти двадцатью годами старше меня, а через десять лет мы стали коллегами на факультете иудейской философии и каббалы Еврейского университета, и я стал уважать и любить его как прекрасного учёного, скромного и набожного человека.

Титульный лист книги Бахир, переведённой на немецкий язык Г. Шолемом и с его же комментариями. Отпечатано в типографии Артура Шолема, 1923

Стремясь углубить свои познания в еврейской литературе, я проводил бесконечные часы, преимущественно ночные, в замечательной библиотеке Мозеса Маркса, шурина Агнона. С ним я познакомился по возвращении из Швейцарии. Это был необычный человек, совладелец текстильной компании на площади Шпиттельмаркт, но сердце его оставалось не там, а тянулось к еврейской типографии и библиографии, хотя он едва ли мог понять содержание книг, о которых заботился с такой преданностью и любовью, и которые были прекрасно переплетены самым лучшим переплётчиком Берлина. (Образ этого книгопродавца представлялся Агнону, когда он писал свой рассказ «История книжника Азриэля Моше».) Маркс среди многих других пал жертвой пагубной иллюзии, порождённой инфляцией: он полагал себя очень богатым, тогда как на самом деле потерял всё. Он был весьма щепетилен, легко раним и при этом обладал решимостью и яркостью иудейского чувства.

Порвав с ортодоксией, он примкнул к сионизму. Но в нём была также немалая примесь прусского характера. Я знал ещё нескольких человек подобного типа, в том числе среди выходцев из Германии, однако Маркс был самым ярким его воплощением. Мы часто ездили с ним на верхнем ярусе автобуса от его бюро, расположенного на Шпиттельмаркт, недалеко от нашей квартиры, до Хельмштедтер штрассе, что рядом с Байеришер Платц. Там мы закусывали, и с 7 вечера до 7 утра я проводил в его библиотеке, где заворожённо один за другим просматривал многие тысячи томов.

Площадь Шпиттельмаркт. Берлин. Нач. XX в. Почтовая открытка