От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

Именно эта полемика положила начало дружбе между мною и Эрнстом Симоном. Мы познакомились на исходе декабря 1922 года на собрании по поводу упомянутых событий и почти сразу понравились друг другу. Симон происходил из ещё более ассимилированной семьи, чем моя, и прошёл путь, мало чем отличавшийся от моего, пусть и обусловленный совершенно другими факторами, а именно его опытом службы в немецкой армии во время войны, куда он пошёл добровольцем в шестнадцать лет из патриотических чувств. Постепенно он стал любимым учеником выдающегося раввина Нобеля, жившего во Франкфурте-на-Майне, этой крупной и своеобразной личности в германском раввинате, человека, который, как уже было отмечено, произвёл сильное впечатление и на Франца Розенцвейга. Симон, полутора годами младше меня, не только обладал прекрасной внешностью, но и был невероятно тонким, остроумным и блестящим собеседником. И позднее он не менее блестяще защитил у Германа Онкена докторскую диссертацию по книге «Ранке и Гегель». Не будучи ортодоксальным в узком смысле, он всё же решил придерживаться иудейского закона. Он также рассказывал мне о кружке, образовавшемся вокруг основанной Розенцвейгом Свободной еврейской семинарии[192], и о прогрессирующей неизлечимой болезни Розенцвейга.

Эти разговоры побудили меня, который и без того хотел ознакомиться с каббалистическими рукописями во Франкфуртской городской библиотеке, выразить Симону свою готовность ещё прежде моего отъезда из Германии съездить на несколько месяцев во Франкфурт, чтобы в Свободной еврейской семинарии пусть и не читать лекции, но поразбирать некоторые тексты с ним и, возможно, с теми, кто проявит к этому интерес. Во Франкфурте царила очень живая атмосфера, и нашлось немало людей, желавших получить доступ к еврейским источникам – с ними было о чём поговорить. Эти месяцы оказались очень плодотворными в моей жизни.

Ещё прежде моего переезда во Франкфурт в апреле 1923 года я предпринял первые шаги к эмиграции из Германии и устройству своей жизни в Эрец-Исраэль. Когда я вернулся в Берлин после защиты докторской диссертации, Эша Бурхардт осталась в Мюнхене, но мы с ней виделись несколько раз то у неё, то у меня. В начале января 1923 года я побывал у неё, и мы решили пожениться после иммиграции. В то время в Мюнхене, её родном городе, жила также Густа Штрумпф (Рехев), постоялица пансиона Штрук с 1917 года.

Она иммигрировала в Израиль уже в 1921 году, поселилась в Иерусалиме и работала в компании “Solel Boneh”. Она была из галисийской семьи и приходилась внучкой раввину Хаиму Брайту, известному в своё время знатоку Торы. Мы встретились с ней, поделились своими планами и обсудили, каким образом можно въехать в страну, не пользуясь удостоверениями, предназначенными для халуцим. Густа сказала, что оформить иммиграцию Эше не составит труда, ведь это было время фиктивных помолвок: кто-то из иммигрантов, ещё не женатый, просил разрешения на иммиграцию для своей невесты. Эша обещала заняться этим сразу по возвращении в Израиль. И действительно, она сообщила нам, что «женихом» будет Абба Хуши (позднее – председатель Рабочего совета Хайфы, затем мэр Хайфы).

Через некоторое время Эша получила визу. Она покинула Мюнхен во второй половине марта и перед Песахом приехала в Иерусалим, где Хуго Бергман, знакомый с нами ещё по Берну, предложил ей остаться у них. Я написал длинное письмо доктору Моше Змора (впоследствии первый председатель Верховного суда Израиля), который иммигрировал годом ранее и попросил меня, когда я уезжал из Берлина, сообщить ему о времени моей эмиграции, чтобы он мог мне помочь. Змора, по происхождению литовец, выглядел в среде немецких сионистов редкой птицей – настолько хорошо владел ивритом[193]. Жена его приходилась кузиной Залману Рубашову, который и познакомил меня с этой молодой парой. Моё письмо было написано на очень стилизованном иврите, Змора же зачитал его вслух нескольким людям в Иерусалиме, по большей части из числа основателей профсоюза и “Solel-Boneh”, где Змора начинал адвокатскую карьеру. Один оборот в моём письме привлёк общее внимание и вызвал взрыв смеха. Я написал, что прибуду в Израиль в конце лета «путём корабля среди моря», как сказано в “Книге Притчей”[194], при том что первоначальный смысл этих слов был далёк от тогдашней моей ситуации. Через полгода после этого во второй половине августа я посетил Залмана Рубашова, приехавшего в Берлин из Карлсбада после тринадцатого сионистского конгресса. В его комнате я впервые встретил Берла Кацнельсона. Услышав моё имя, Берл спросил: «Так это вы тот самый человек, кто написал Моше Змора, что направляется в Израиль “путём корабля среди моря”»? С этого вопроса и началась наша дружба, которая закончилась лишь с его смертью, случившейся в 1944 году, через несколько часов после одного достопамятного вечера, проведённого им в нашей квартире.