От Блока до Бродского

Пролеткультцы не говорят
ни про «я»,
ни про личность.
«Я»
для пролеткультца
все равно что неприличность.
И чтоб психология была
«коллективной», чем у футуриста,
вместо «я-с-то»
говорят
«мы-с-то».
А по-моему,
если говорить мелкие вещи,
сколько ни заменяй «Я» – «Мы»,
не вылезешь из лирической ямы.

А я говорю

«Я»,
и это «Я» вот,
балагуря,
прыгая по словам легко,
с прошлых
многовековых высот,
озирает высоты грядущих веков.

Если мир

подо мной
муравейника менее,
то куда ж тут, товарищи; различать местоимения?!

Это был принципиальный спор о роли личности в новом обществе и роли искусства, художества для человека. Однако, отстаивая перед «неистовыми ревнителями» права личности, Маяковский одновременно растворяет ее в «социальном заказе», заслоняет рекламой, «агитками», другой поденной работой. Тем самым поэт часто превращает гордое «Я» в пустое, абстрактное «Мы-с-то».

М. И. Цветаева проницательно увидела ахиллесову пяту «обнакнавенного великана»: «Все творчество Маяковского – балансировка между великим и прописным. <…> Общее место, доведенное до величия – вот зачастую формула Маяковского».

Маяковский ощущает подобную опасность, поэтому, вопреки собственным заявлениям, регулярно падает в «лирическую яму»: в поэмах «Люблю» и «Про это», в стихах, посвященных Пушкину и Лермонтову, в постоянных проговорках, приоткрывающих в монументальном образе образцового советского Гулливера прежние и новые тоску, страдание, боль.

Дорожное стихотворение «Мелкая философия на глубоких местах» (1925), написанное в Атлантическом океане по пути в Америку, в целом выдержано в ироническом духе.

Здесь насмешливо упомянуты Толстой и журналист Стеклов, а кит сравнивается с поэтом Д. Бедным («Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри»). Но финальная строфа напоминает элегический вздох старых поэтов:

Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.

Маяковский все послереволюционные годы настаивал на противопоставлении Поэта и Гражданина, лирики («Я») и «социального заказа» («Мы»). Но его отношение к этим образам и полюсам менялось.

«Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю „Нигде кроме как в Моссельпроме“ поэзией самой высокой квалификации. <…> В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон, лозунг. Поэты улюлюкают – однако сами газетничать не могут, а больше печатаются в безответственных приложениях. А мне на их лирический вздор смешно смотреть, настолько этим заниматься легко и никому, кроме супруги, не интересно», – с гордостью рассказано в автобиографии «Я сам».

И мне
агитпроп
в зубах навяз,
и мне бы
строчить
романсы на вас —
доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне, —

с горечью признается поэт в первом вступлении в поэму «Во весь голос».

Но его последние черновые строчки – словно возвращение к «Облаку в штанах»: не про то, а про это, почти лермонтовские стихи про трагическую любовь, одиночество, звезды в небе, а не молнию в электрическом утюге.

Уже второй. Должно быть, ты легла.
В ночи Млечпуть серебряной Окою.
Я не спешу, и молниями телеграмм
мне незачем тебя будить и беспокоить.
Как говорят, инцидент исперчен.
Любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете. И не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Ты посмотри, какая в мире тишь.
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы встаешь и говоришь
векам, истории и мирозданью.

Четверостишие из этого наброска с существенной заменой («С тобой мы в расчете» – «Я с жизнью в расчете») и попало в письмо-завещание.

«Маяковский первый новый человек нового мира, первый грядущий. Кто этого не понял, не понял в нем ничего», – утверждала Цветаева. Но этот мир сам менялся, обнаруживая все большую несовместимость с идеалом Маяковского, все большую утопичность, неосуществимость.