От Блока до Бродского

Военный разведчик Э. Г. Казакевич уже в феврале 1945 года насмешливо жалуется родным: «Меня представили к награде – ордену Отечественной войны. Скоро я буду иметь столько орденов, как Денис Давыдов, и писать стихи – я полон ими, и они перекипают во мне, умирая, не родившись – потому что я не в силах делать две вещи зараз – воевать и писать». Окончив воевать, Казакевич не вернулся к стихам (на войну он уходил поэтом), но зато написал одну из первых и лучших военных повестей «Звезда» (1947) и роман «Весна на Одере» (1949).

Однако мысль о несовместимости войны и литературы не абсолютна. «Война рождает писателей и книги», – замечает Гудзенко в тех же записных книжках. Стихи писались и в промежутках между боями, и в ленинградскую блокаду («Февральский дневник» О. Берггольц, 1942) и даже в концентрационных лагерях.

Война изменила отношение к прежним литературным репутациям, предложила новую систему ценностей. «Когда лежишь на больничной койке, с удовольствием читаешь веселую мудрость ОТенри, Зощенко, „Кондуит и Швамбранию“, Швейка. А в какой же стадии хочется читать Пастернака? Нет таковой. А где же люди, искренне молившиеся на него, у которых кровь была пастерначья? Уехали в тыл, Война сделала их слабее», – записывает в госпитале после тяжелого ранения в живот С. Гудзенко.

Психологически усложненная лирика Пастернака, растворенность лирического героя в природе, его восторженный пафос действительно плохо сочетались с реалиями войны, человеческим существованием на границе жизни и смерти. Более подходящими представлялись другие средства: сильные чувства, натурализм, прямое слово.

Они отчетливо проявились в стихотворении Гудзенко «Перед атакой» (1942).

Когда на смерть идут – поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
Час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед
За мной одним
идет охота
Будь проклят сорок первый год
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.

Столь резкое и жестокое изображение войны показалось надзирающим за литературой преувеличенным. При первой публикации в 1943 году у ключевой строки появился более мягкий цензурный вариант: вместо «будь проклят сорок первый год» – «ракету просит небосвод».

Однако пути поэзии труднопредсказуемы. Молодой поэт Арон Копштейн в стихотворении, написанном как раз между боями, словно спорит с Гудзенко, вписывая в военный быт и Пастернака, и даже Блока. (Через несколько дней и автор и адресат погибнут в одном бою еще «назнаменитой» советско-финской войны.)

Да каждый стал расчетливым и горьким:
Встречаемся мы редко, второпях,
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
<…>
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
«И вечный бой. Покой нам только снится…»
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.

(«Поэты», 1940

)

В этом же стихотворении, наряду с Пастернаком и Блоком, Копштейн не случайно вспоминает «Катюшу». Песни на стихи К. Симонова («Жди меня»), А. Суркова («В землянке»), М. Исаковского («Катюша», «В лесу прифронтовом», «Огонек») были важной линией военной лирики, значительно превосходя по популярности произведения других жанров (повесть А. Бека «Волоколамское шоссе», пьеса А. Корнейчука «Фронт»).