От Данте к Альберти

Чувственная природа человека одухотворяется, его стремления, по мнению творцов новой культуры, не ограничиваются овладением материальными благами; немалое место занимают духовные ценности. Гуманисты признавали естественной — а следовательно, оправдывали — тягу человека к счастью. Они не сомневались в том, что человек, обладая неисчерпаемыми возможностями, способен добиться желаемого — счастья, совершенства. Инстинктивная радость жизни была, разумеется, свойственна людям и в средние века, но в эпоху Возрождения она становится осознанной целью, «программным утверждением»^{68}. Вопрос, в чем же заключается счастье, становится одним из самых жизненно важных. Излагая учение стоиков, последователей Эпикура и перипатетиков, Леонардо Бруни спрашивает: «Достаточна ли добродетель сама по себе для блаженной жизни? Не препятствуют ли ей пытки, заключение, изгнание, бедность? А если это случается со счастливым, не становится ли он несчастным? Кроме того, заключается ли человеческое счастье в наслаждении и отсутствии страдания, как думал Эпикур, в чести, как у Зенона (стоика. — М. А.), или в добродетельной жизни, как у Аристотеля?»^{69}. Бруни считает, что такое ознакомление с античными учениями поможет «при выборе жизненного пути», т. е. имеет практическое значение — облегчает достижение счастья.

Из гуманистической концепции человеческой личности естественно вытекает отрицательное отношение к сословно-иерархическому строю средневековья, который в Италии к этому времени уже был подорван. Значение человек ка, с точки зрения гуманистов, определяется не принадлежностью к определенному сословию и корпорации, а его личными достоинствами, его деятельностью. Так новые условия жизни и изменившаяся психология горожан нашли идейное обоснование в учении гуманистов. Однако источником этих учений, разумеется, нельзя считать только взгляды ранней буржуазии и богатых пополанов, складывавшиеся в процессе их практической деятельности. Если буржуазия и пополаны оценивали человека по накопленным им богатствам или видному положению, которое он сумел занять в обществе и государстве, то для философов и ученых в соответствии с их идеализированным представлением о человеке главными достоинствами являлись творческая одаренность, приобретенные знания и т. п. «Благородство» зиждется на таланте, учености, нравственном достоинстве. «Очевидно, что истинное благородство проистекает лишь из подлинной добродетели души. Следовательно, изобилие богатств или длинный ряд предков не могут ни дать благородства, ни лишить его», — говорится в трактате, написанном около 1400 г. гуманистом Монтеманьо^{70}. Уже у Петрарки появился этот типично ренессансный мотив: человек, заявляет он, сам делает себя благородным своими делами.

В письмах и дневниках пополанов, непосредственно отражавших их взгляды, отчетливо проявлялся индивидуализм, который оборачивался эгоизмом. Гуманисты трактуют индивидуализм иначе: в их представлении побудительным мотивом действий человека должен являться не личный интерес, часто приходящий в столкновение с интересом других людей, а общественный или же личный, но способствующий духовному обогащению личности и не вступающий в конфликт с общественным. Учение о самоценности личности, созданное гуманистами, было «действительно важным моральным приобретением нового времени и его весны — Возрождения»^{71}.

Понимание времени гуманистами и богатыми горожанами нового толка также было различным. Если для купца или предпринимателя время, наполнившееся новым содержанием, является одним из параметров его хозяйстве венной деятельности, то для гуманиста оно имеет боль-шую ценность потому, что может быть использовано для гражданской деятельности или ученых занятий, которые способствуют совершенствованию человека. Даже длительность жизни определяется тем, насколько она насыщена интеллектуальной деятельностью. На склоне лет Петрарка педантично вычисляет, сколько месяцев он потерял на протяжении своей долгой жизни из-за поездок, связанных с политическими поручениями: «Посланный однажды в Венецию с тем, чтобы вести переговоры о мире между этим городом и Генуей, я потерял там зимой из-за этого дела целый месяц»^{72} и пр. Когда он подводит итоги сделанного им, даже краткие периоды, выключенные из творчества, представляются ему напрасной тратой времени. «Могу и осмеливаюсь утверждать следующее, — заявляет Пьеро Паоло Верджерио, — чем больше времени мы посвятим добрым наукам, тем меньше у нас ускользнет времени в жизни и тем более долгой будет наша жизнь»^{73}.