От Данте к Альберти

Петрарка восторженно приветствовал первые успехи Риенцо. «Я не боюсь за Италию, — заявлял он, — пусть лучше боятся мятежники (т. е. знатные римские мятежные роды. — М. А.), ибо усилится власть трибуна, недавно возвращенная Городу, и Рим, наша глава, пребудет неприкосновенным»^{215}. Письмо, направленное им несколько позднее Кола ди Риенцо и римлянам, гласит: «Ты, выдающийся муж, открыл себе путь к бессмертию. Если ты хочешь достичь цели, ты должен выстоять…». Риенцо, пишет он, предстоит преодолеть множество трудностей и, подобно Бруту, с обнаженным мечом сразиться с врагами. «Ромул окружил небольшой город непрочной стеной, ты — могучей стеной величайший город из всех, которые существуют и будут существовать. Брут отстаивал свободу, узурпированную одним тираном, ты — многими… Спаси, защитник римской свободы, римского мира, римского спокойствия! Тебе обязан настоящий век тем. что умрет свободным, будущее — тем, что свободным родится»^{216}.

Петрарка вскоре разочаровался в Кола ди Риенцо, который проявил нерешительность и освободил враждебных ему знатных римлян^{217}. И все же возможно, что Петрарка, покинув 20 ноября Вонлюз, намеревался отправиться в Рим и повернул в Парму лишь тогда, когда по дороге узнал, что восстание потерпело поражение и Риенцо бежал из Рима. Утратив надежду, возлагавшуюся на Кола ди Риенцо, Петрарка тем самым потерял и вспыхнувшую у него на короткое время B*py в возможность воссоздания в Италии республики. После этого он стал иногда отдавать предпочтение монархической форме правления в Италии. «Хоть мне и ведомо, насколько сильнее было Римское государство под властью многих, нежели одного, тем не менее я знаю, что многие великие люди полагали счастливейшим состоянием для государства иметь во главе одного справедливого государя… При нашем нынешнем положении дел, при столь непримиримом раздоре душ у нас не остается никакого сомнения, что монархия наилучшим образом пригодна для объединения и восстановления сил итальянцев, рассеянных неистовством длительных гражданских войн»^{218}. Временами он, по-видимому, видел выход в создании универсальной империи, хотя эта идея и ранее была иллюзорной. В 1354 г. Петрарка приветствовал вступившего в Северную Италию императора Карла IV и имел дружественную беседу с ним в Мантуе, а два года спустя по поручению Галеаццо и Барнабо Висконти отправился в Прагу с просьбой, чтобы Карл помог установить «мир в Ломбардии», и месяц жил там, осыпаемый почестями. В 1368 г. он снова приветствовал в Удине явившегося в Италию Карла.

Наступление мира в Италии он связывал и с ожидаемым возвращением папы в Рим, настойчиво призывая в письмах Урбана V вернуться, дабы «королева городов» не оставалась вечно вдовой (первое письмо 1366 г.).

Его отношение к тому факту, что он часто пользовался покровительством тиранов, выражено в письме к Боккаччо, который высказывал опасение, что долгое пребывание в Павии, где нередко находился Галеаццо Висконти, ограничит свободу Петрарки. «Не бойся за меня, — писал ему Петрарка в 1367 г., — и будь уверен, что до сих пор, в то время как другим могло казаться, что я нахожусь под тягчайшим игом, я был самым свободным человеком на свете и… если можно предсказывать что-либо с уверенностью относительно будущего, останусь, таковым и впредь… Я имею в виду свободу духа и готов, если это окажется необходимым, подчиниться телесно и материально тем, кто сильнее нас… Если бы я не был в состоянии пользоваться полной свободой (духа. — М. А.), я бы либо умер, либо моя жизнь стала бы самой грустной и печальной»^{219}. Разумеется, зависимость Петрарки от синьоров, во владениях которых он жил, получая материальную поддержку и иногда выполняя их поручения, в какой-то мере существовала, как бы он ни старался смягчить ее в своих письмах. Но главное содержание его жизни составляло творчество, а свобода творить у него оставалась — в этом Петрарка не погрешил против истины.

Петрарка ясно осознавал свою роль в истории культуры. Незадолго до смерти он говорил: «Я не отрицаю… что мои занятия, коими пренебрегали на протяжении многих веков, разбудили многие умы в Италии, а может быть, и далеко за ее пределами»^{220}. Следующие поколения гуманистов видели в нем прежде всего новый настрой чувств, новое отношение к жизни и то, что, по признанию самого Петрарки, он занимался «не бесполезными и пустыми догадками о предметах, ложных по своей природе, а попранием самого себя»^{221}. В письме по поводу смерти Петрарки Колюччо Салютати, противопоставляя философию Петрарки схоластике, выделяет то главное, что определило место, которое занял Петрарка в истории Возрождения: «Не говоря уже о свободных искусствах…он был величайшим в той философии, которая является даром божьим, путеводной нитью всех добродетелей и очищением от всех пороков… госпожой и учителем всех наук»^{222}.