От Дуная до Лены

Кемь словно бы разграничивает беломорский берег: к северу от нее берег называется Карельским, а к югу — Поморским: это знаменитый поморский берег, который подарил России столько бесстрашных мореплавателей и путешественников. Поморский берег, который дал миру Михайлу Ломоносова, который издавна был гнездом раскола, беспоповщины и всякой крамолы. Здесь жили люди бесстрашные и ко всему привычные, изумительные гребцы и мореходы — что им было на веслах пройти хоть и весь Ледовитый океан. А когда отчаянные моряки-поморы уходили на Мурман промышлять зверя, «жонки» их, которые гребли не хуже мужей, выполняли на суровом берегу и мужскую, и женскую работу…

Приехав в Кемь, я увидел, что до Соловков оттуда не так-то просто добраться. Ходил туда катер от Рабочеостровска, но пока что команда катера вразвалочку разгуливала по Кеми и, кажется, вовсе не собиралась покидать этот вполне цивилизованный город ради каких-то там глухих Соловков. Когда же мы наконец вышли в Белое море, оно задало нашему катеру хорошую взбучку. В общем теперь легче, наверно, добраться до Бухары, чем до этих Соловков, что всего в шестидесяти километрах от Кеми. Впрочем, туристов это остановить не может: они корчатся от морской болезни, леденеют от холода и приходят в восторг, едва ступив на твердую землю Большого Соловецкого острова. Среди моих попутчиков-туристов на катере были ленинградский врач, молоденький слесарь из Москвы, уже успевший в это лето побывать в Каргополе и Кандалакше, знакомый московский редактор и множество бородатых и безбородых студентов из архитектурного.

После голого Беломорска и Кеми Соловки открылись нам чудесным зеленым оазисом посреди студеного моря. Высадившись здесь, в Заполярье, мы точно попали вдруг в подмосковный лес или на Волгу: хвойные и лиственные деревья, цветы на полянах и перелесках и бесчисленные таинственной красоты лесные озера. А вблизи Святого озера вздымались древние стены некогда могучего монастыря.

Естественно, что цветущий архипелаг Соловецких островов еще в прошлом веке привлек внимание ученых. «Соловецкие острова, — говорили они, — как будто самой природой созданы для биологической станции»: «Благодаря их центральному положению в Белом море, теплым водам Онежской губы и холодноводной Кандалакской губе, природе и растительности…» И вот в 1882 году при соловецком настоятеле отце Милетии, который проявлял доброжелательство к биологам, на острове трудами профессора Вагнера была открыта биостанция.

Здесь работали многие видные русские биологи и исследователи Севера, такие, как Книпович, Шимкевич, Сент-Илер. Однако потом доброжелательного отца Милетия сменил отец Иоанникий, сразу занявший непримиримую позицию по отношению к ученым. В 1898 году обитель выпустила составленный отцом Иоанникием совместно с «Учрежденным Собором» документ, представляющий блестящий образчик бюрократического подхода к положению в биологической науке: здесь с ужасом отмечалось, во-первых, что станция растет и на остров «приезжают не только православные, но и иноверцы, а в 1897 г. оказался даже один иудейского закона!» Далее настоятель подвергает критике научную работу и образ жизни ученых: «Дни они проводят на экскурсиях, ночи — в наблюдениях над своею добычею, а затем до полудня спят». Смело вторгаясь в сферу науки, настоятель заявлял, что сотрудники «никаких новых разновидностей… больше не открывают». Кончал же архимандрит ходатайством перед Синодом о закрытии биостанции «в видах сохранения безмятежного монастырского жития и во избежание соблазна как для братии, так и для приезжающих богомольцев…» Биостанция была закрыта и возобновила работу только в 1926 году одновременно с реорганизацией там биосада и открытием питомника пушных зверей. Впрочем, эти научные учреждения на Соловках просуществовали недолго.

Теперь, насколько я мог заметить, научной работой на Соловках занимаются только местные школьники. Опередив медлительные архангельские власти, они начали собирать в одном из монастырских корпусов материалы по истории Соловков и всякие древности. Туристам тоже приходится пользоваться неизменным гостеприимством здешней школы, чтобы разместиться на ночлег и осмотреть то, что осталось еще от Соловецкого монастыря…

На судно я вернулся без опоздания. Толя Копытов с Володей Митрошкиным соорудили за это время на рефрижераторе вторую мачту: без нее Морской регистр не выпускал нас в море. Толя с Митрошкиным что хочешь могут сделать, хоть целый корабль. Митрошкин — маленький, сильный, подвижный, энергии у него на десятерых, куда до него даже огромному Мите. Коротенькие волосы у него стоят дыбом, на щеках и подбородке вечно топорщится колючая щетина, за что кто-то из ребят и прозвал его «морским ежом». Великолепные оба они матросы: и Володя, и добрейший наш боцман Толя Копытов — один у них тяжкий грех, но дело-то они разумеют. И когда после тяжкой недели оба «входят в меридиан», лучше их тогда матросов не найти на всем караване…