От Дуная до Лены

Стоянка выматывает и тех, кто храбрится, и тех, кто говорит, что плохая стоянка лучше самого хорошего плавания, и тех, кто считает северные дни, потому что за них платят «полярку». Впрочем, таких корыстных у нас на судне, кажется, нет. Была еще там, на Волге, одна «пара нечистых» (так называл их хитрый на выдумку стармех) — моторист и кокша, да и те не прижились. Очень уж они не похожи были на всю команду. Особенно заметно это становилось в день получки, когда они бочком, точно крадучись, входили в столовую, где сидел старпом с ведомостью, зорко вглядывались в эту самую ведомость, долго и нудно выясняли что-то насчет переработки получаса в предвыходные дни, а потом, вцепившись в маленькие трояки и пятерки, сразу обретавшие в их руках солидность капитала, пересчитывали их раз, и два, и три, приговаривая при этом:

— Деньги, они счет любят…

Может, так оно и есть, может, они и правда счет любят, а только у нас все свободнее вздохнули, когда пара эта ушла с судна, волоча за собой купленные в дороге нелепые, огромные, как сундуки, чемоданы с барахлом и альбомы с видами десятков прибрежных городов, ни один из которых они так и не удосужились осмотреть…

— Сколько еще простоим? — спрашиваю я у Алика, который лежит напротив, перечитывая старые письма от своей московской девочки.

— Волнение… Может, неделю, может, две, может, три…

Я часто выбираюсь на мостик и сквозь сетку дождя смотрю в бинокль на низкий колгуевский берег, на большие деревянные дома становища. Суда заходят сюда редко, летом только рейсовый раза два в месяц заглянет. А чего здесь им делать, судам, — вечно туманы, потом льды, «кошки» — отмели. Так и дремлет тихий этот остров на великом морском пути. Это его, наверно, заметил в 1553 году бедняга Уиллоби, так, во всяком случае, считал Норденшельд. Впоследствии видел его и ходивший в первое плавание с Ченслером, а потом года через три приплывший на Север на своем «Искателе» Стивн Барро. А уж русские-то поморы ходили сюда без числа, только описаний не оставили. Беседу с одним помором о Колгуеве передает писатель С. Максимов:

«Вот что слышал я про Колгуев… от промышленников: что если промышленнику брезгать Колгуевым, то незачем ему было и на свет божий родиться.

На печи лежа, кроме пролежней, мало что другого нажить можно, а с морем игру затеешь — умеючи да опасливо — в накладе не будешь. Нам, поморам, в морских плаваньях не учиться стать, мало того, что малый ребенок умеет веслом править, баба, самая баба — уж чего бы, кажись, человека хуже?! — и та, что белуга, что нерьпа, лихая в море… Колгуев этот все равно что дом наш родной; полтораста этих верст мы на попутничке и в сутки отработаем».

Вот только теперь, поплавав по Баренцеву, начинаешь понимать, что за отчаянные мужики были эти поморы.

Заселялся Колгуев поздно. Во второй половине XVIII века поселилось здесь семьдесят шесть беглых раскольников, да все перемерли, наверно цинга сгубила. Потом один купец поселил две ненецкие семьи, и те тоже вымерли. А потом уж заселение шло успешнее. К концу прошлого века англичанин орнитолог Обин Тревор-Бэтти прожил там три месяца и написал любопытную книжку о Колгуеве. Тогда, в 1894 году, на Колгуеве жили ненцы, у них было около трех тысяч оленей и очень много гусей, которых разводили для продажи.

Интересно было бы выбраться на Колгуев, но до берега не близко, а шлюпку мы не спускали.

Однажды мне повезло: местный бот, проходя мимо с рейсового теплохода, забрал нас с Митей и Аликом в Бугрино.

В становище большие деревянные дома под железной крышей, магазин, больница, школа. Зеленеет трава. Идет дождь. Ненцы ходят в оленьих малицах и пимах прямо по лужам, ездят по траве и ромашкам в санках, запряженных оленями. Ребятишки в красивых, расшитых пестрыми квадратами шубках играют возле дома, катаются на качелях, словно не замечая дождя; у них на щеках странный северный румянец, малиновый, точно ожог. Вместе с нами приплыл на боте бухгалтер Кириллов, когда-то он здесь работал лет десять подряд, сейчас будет снова в колхозе бухгалтером. Он говорит, что здесь, по его мнению, большое хозяйство можно развести — не четыре, а все двадцать тысяч оленей.

Я соглашаюсь с ним, припомнив при этом, что уже в начале века здесь было пять, а в тридцатые годы — семь тысяч голов. Двадцать — это здорово! Нетребовательнее оленя небось и зверя нет, может только верблюд, но верблюжатины, каюсь, не ел, а вот оленье мясо мне нравится. Я говорю бухгалтеру, что хорошо было бы здесь снова развести много-много гусей, как во времена Тревора-Бэтти: вон как они красиво ходят на бережку, ровной линией, в кильватер, точь-в-точь наши суда на морском переходе.

Южанин Митя приходит в восторг от оленьих рогов, которые он видит в таком количестве впервые, и решает закупить на вешалки.

— Сколько? — спрашивает он старика ненца.

— Рубль, — спокойно говорит ненец, не выпуская трубки изо рта.

— Давай две пары на рубль.

— Давай.

— А три?

— Давай, — спокойно говорит ненец, попыхивая трубочкой.

— Тогда еще и эти возьму, ладно?