От Дуная до Лены

Отстояться за Каниным нам не удалось. Вскоре после обеда послышался сигнал, короткий — длинный — короткий, «радио». По радио передали, что решено выходить: с юга надвигается ураган. В три часа дня мы вышли из-за Канина, и почти сразу началась бортовая качка. Начало швырять и класть с боку на бок, и больше уж не было спасения ни в каюте, ни на палубе, ни на мостике. Работы сейчас на судне мало, от этого еще труднее переносить качку. Только во сне удалось забыться на часок. Проснулся я от толчка. Рефрижератор наш содрогался и дребезжал, точно старенький двухвагонный трамвай на стыке рельс. За окнами взлетала пена. Шатаясь, я вышел на палубу.

Ба, палуба-то у нас изгибается — точь-в-точь, как тогда на самоходке в Азовском море. Даже еще сильнее… Вон прошла судорога по стальному корпусу судна, выгнулась и прогнулась палуба, повис над волнами нос, стукнул о волну, взметнув пену, — и задребезжало все, точно вот-вот рассыплется судно. Другим судам достается не меньше нашего: вон спасатель «Бравый» мотается, как поплавок, а эти рыбацкие «пэтээски», что идут на Зайсан, как уточки, и чуть не на нос встают. Впрочем, «Бравый» — морской буксир, а пэтээску поднимает только на одну волну, с ней ничего не случится. Вот что будет с нашими рефрижераторами, с «Беломорским», с самоходками «немочками»? Ведь их поднимает на две и на три волны, и при этом они испытывают страшный излом.

А море кипит. Вспоминается Ломоносов, который не раз, наверно, видел все это:

Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах
В свирепом как перо огне…

Потом приходят на память читанные еще в Москве записки Наянова о том, как одну за другой ломало их баржи у Русского Заворота и как они спешили вытащить людей из-за борта, потому что долго в такой воде не продержишься: три-четыре минуты, а потом судороги — и конец… Какая только чертовщина не полезет в голову… Лучше пойду на камбуз и сварю для ребят черный кофе покрепче.

На камбузе причитает тетя Сима, наша новая повариха из Архангельска.

— Ой дура я, погналась за длинным рублем!

Время от времени, прерывая свои жалобы, она подбегает к борту и мучительно сгибается над пенной зыбкой волной. Гаврилыч наш ведет себя как истинный джентльмен и не оставляет тетю Симу в беде. «Ну что ты причитаешь? — говорит он. — Может, еще и не утонем. Давай я кашу помешаю, а ты иди в каюту».

Я тащу кофе ребятам на мостик. Там сейчас все: и стармех, и боцман, и Евгений Семенович, и Алик, и новый старпом Альберт Днепровский. Ребята говорят, что уже полопались направляющие рельсы крана на комингсах трюма. А на носу, в форпике, мертвый балласт — сорок тонн, так что судно сейчас испытывает большое напряжение на излом в районе первого трюма. Алик сменяется с вахты, он теперь второй помощник, и мы с ним от самого Архангельска живем в одной каюте. «Спать буду, — говорит он. — Хорошо в шторм спать, когда знаешь, что ничего не случится». Я хочу спросить, откуда это ему известно, но Алик уже храпит. В полночь ему на вахту. А я все езжу по койке — то к двери съезжаю, то к иллюминатору. Вот, говорят, на атомоходе «Ленин» у каждого по две койки — для бортовой качки и для килевой, перпендикулярно друг другу установлены. Сон пришел тяжелый, беспокойный; и все же, когда Алика будили на вахту, я не слышал.

Проснулся я оттого, что кто-то стал дергать меня за ногу, потом сильно трясти за плечо.

— Подъем! Скорее вставай, скорее! У нас воды полтрюма!

Альберт Днепровский, старпом.

Еще ничего не соображая, я сую ноги в сапоги, накидываю на плечи телогрейку и выбегаю на палубу, прихватив по дороге свои брезентовые рукавицы. Ох и пакость на палубе! Мотает из стороны в сторону, обдает холодной влагой — дождь, пена, какая-то серая пелена, волны. У форпика и первого трюма суетятся ребята — похоже, все наши уже там. Бегу на нос, скользя по мокрой палубе и хватаясь за леера. Стармех Толя и второй механик Юра стоят на коленях перед мотопомпой; она отсырела, фыркает, чихает и не заводится. Внизу в первом трюме Митрошкин и Толя-боцман рубят дыру в настиле, для мотопомпы. Вон и правда, вода мотается в трюме. До черта воды. А море беснуется, и дождик холодный, противный. Что делать? Митрошкин вылезает из трюма, мокрый, взъерошенный:

— Вот так… Вода в трюме.

— Быстро за пластырем, — командует Альберт.

Мы с Митрошкиным снимаем тяжеленный ковер пластыря. «В трюме вода» — смысл этого деловитого синонима отчаянному слову «тонем» пока еще не доходит до меня. Кряхтя, мы тянем пластырь. Теперь надо заводить его под киль, но неизвестно, где пробоина. Дно первого трюма скрыто толстым термоизоляционным настилом, а уж там под этим настилом где-то пробоина, может быть даже не одна, потому что вода прибывает очень быстро. Мы суетимся, прикрепляем подкильные концы к пластырю. «Осторожно, осторожно, в воду не смайнайся!» Это Евгений Семенович.