От Голливуда до Белого дома

Правила этой игры я прилежно изучал еще со времен моей юности во Флоренции. Я читал не только о великих полководцах и государственных деятелях, но и о тех, кто ставил наслаждение выше личных достижений. Я восхищался Петронием, этим арбитром элегантности, который создавал при дворе Нерона атмосферу роскоши и сексуальной раскованности. Я восхищался Цезарем Борджиа[180] (а также его отцом, Папой Александром VI) и его неуемной погоней за наслаждениями больше, чем его политическими талантами, благодаря которым он стал прототипом известного сочинения «Государь» Макиавелли. Я изучал различные версии истории Дон Жуана, этого литературного архетипа, существующего в разных культурах. Мне было интересно узнать, что искусство и реальность пересеклись в Праге в XVIII веке, когда Моцарт и Лоренцо да Понте[181] консультировались с пожилым Казановой, на тот момент библиотекарем немецкого аристократа, по поводу либретто к опере «Дон Жуан» (по крайней мере, так об этом написал сам Казанова). На протяжении всей истории святые отцы и политики с презрением смотрели на великих любовников. Но ведь те не были лишь сладострастными сатирами; чтобы преуспеть на избранном поприще, им приходилось развивать в себе кучу других талантов — быть актерами, музыкантами, фокусниками и стратегами. И все свои умения они приносили на алтарь наслаждения, а не власти, что кажется мне разумным выбором. Эта историческая традиция пышным цветом расцвела в 1950-е, в конце Века Машин.

Мой брат в одной из своих колонок придумал прозвище для этих очаровательных, легкомысленных мотыльков, перелетающих с континента на континент в погоне за удовольствиями. Он назвал их — нас — «реактивной публикой»[182]. Со временем этот термин девальвировался, легкомыслие было доведено до абсурда и стало выглядеть глупо, а вся романтика куда-то испарилась. И все же 1950-е были гораздо более привлекательной эпохой, чем те, что за ней последовали. Присущее ей невинное озорство, видимо, уже никогда не вернется. Это была эра последних великих плейбоев, которых собственная дурная слава и шумиха вокруг их приключений, поднятая прессой, могла только позабавить. В то десятилетие Америке был привит дух сибаритства и возведен в ранг идеала Хью Хефнером[183].

С Хефнером я познакомился как-то вечером в 1950-е в Латинском квартале. Мы с ним оба стали добиваться благосклонности одной хористки, и оба одержали победу. Мне нравился Хеф и то, как он устроил свою жизнь. Он был известным ценителем красоты, но меня поразил практически целомудренный быт обитателей поместья Playboy, где я часто останавливался, когда бывал в Чикаго. Это было роскошное место. Но несмотря на распространенное мнение, там не происходило никаких безумных оргий (хотя тайные связи были возможны). Идеалом Хефа была «девушка, живущая по соседству», и именно такие приглашались в его поместье. Молочные коктейли были там так же популярны, как и шампанское. Хеф, как ни странно, вообще тяготел к традиционному образу жизни и был однолюбом (в каждый отдельный временной период). Помню, как он сидел в своей знаменитой пижаме и курил трубку, держась за руки с Дженет Пилгрим, его избранницей на тот момент, — он производил впечатление моногамного мужчины. Хеф, безусловно, был не из тех, кто шастает из комнаты в комнату, как султан, посещающий наложниц своего гарема. Дух распутства был скорее его умозрительным принципом, а не отражением сладострастной реальности.

Когда я думаю о мужчине, ярче всего выразившем дух того времени, на ум в первую очередь приходит Порфирио Рубироса. Вот он был подлинным плейбоем, воплощением этого понятия. При этом в нем присутствовало редкое для донжуана сочетание качеств — он мог быть и любовником для женщин, и другом для мужчин. Руби был превосходным спортсменом — он играл в поло, боксировал, — но к тому же умел разговаривать с женщинами. Среднего роста, мускулистый и стройный, он обладал грубоватой мужской красотой… и весьма внушительным мужским достоинством, которое его и прославило. В то время мы часто шутили за обедом, называя шестнадцатидюймовую (40 см) перечницу «Рубиросой». Прозвище у него было Toujours Prêt («Всегда готов»). Но его грандиозный успех у женщин, безусловно, не исчерпывался только этим щедрым даром природы. Руби был одним из самых очаровательных людей, которых я только знал, ценителем прекрасного, наслаждающимся жизнью по высшему разряду.

^{Порфирио Рубироса}

Я знаю, что некоторые осуждают безудержную тягу к удовольствиям, но не буду оценивать Руби в соответствии с моралью лавочников. Скажу лишь, что каждый получает радость в жизни как умеет. Для кого-то это интеллектуальная стимуляция, для других — мистические экстазы (религию я причисляю к этой категории), а кому-то близки более конкретные чувственные удовольствия.