От Голливуда до Белого дома

Я пригласил Люси домой познакомиться с родителями, которые — ну надо же! — уехали на море. Рядом с гостиной у нас был чудесный альков, где стояла красная бархатная кушетка, покрытая шкурой зебры, с разбросанными по ней персидскими подушками. Эффектный, почти средневековый антураж, так и зовущий заняться любовью. Любовником я был еще неопытным, но моих умений хватило на то, чтобы произвести на Люси благоприятное впечатление, которое, слава богу, сохранилось и когда похмелье у нее прошло.

Мы стали любовниками, и даже больше. Мы всерьез говорили — по крайней мере, нам казалось, что мы говорим серьезно, — о том, чтобы пожениться. Она считала, что моя семья богата, поэтому вопроса о том, как я буду зарабатывать на жизнь, не возникало. Иногда она спрашивала меня о моих планах на будущее, но мне легко удавалось перевести разговор на самую волнующую тему — саму Люси.

Для всего мира, и в первую очередь для ее родителей, я оставался юным платоническим приятелем Люси. Подозрений ни у кого не возникало, и это было к лучшему. Когда ее родители решили ненадолго съездить в Англию, Люси легко было убедить их взять с собой ее компаньона по невинным развлечениям. И вот в качестве гостя семьи Уинслоу я поселился в классическом, наполовину деревянном коттедже, который они арендовали в деревушке Чоббэм-Уокинг неподалеку от Лондона.

Как-то вечером, когда вся семья собралась отправиться в театр, мы с Люси извинились и сказали, что предпочитаем остаться дома. Не успела за ними закрыться дверь, как мы со всей страстью набросились друг на друга прямо на полу гостиной. Но счастье наше длилось недолго, потому что отец и брат Люси вернулись за забытыми билетами и застали нас в самый разгар любовных утех. Увы, подобная ситуация становилась в моей жизни неприятной закономерностью.

Естественно, мне предложили покинуть дом, позволив одеться. «Пиши мне, пиши!» — заклинал я Люси на пути к двери. «Напишу, напишу!» — рыдала она. (Много лет спустя я случайно встретил все еще сияющую красотой Люси в Лос-Анджелесе, и она уверяла меня, что писала, но письма перехватывали. Я так ни одного и не получил.)

Я стоял у ворот их коттеджа, и денег в кармане у меня хватало, только чтобы добраться до Лондона.

Я провел там ужасный вечер, бесцельно бродя по улицам, не понимая, как вернуться домой и что теперь со мной будет. Пребывая в подавленном состоянии, я неожиданно встретил своего знакомого.

Это был Беппе Беллини, не только член теннисного клуба и коллекционер предметов искусства, что объясняло его визит в Лондон, но и владелец здания, где снимали квартиру мои родители. Он посмеялся над моими злоключениями и одолжил денег на билет домой. Тогда я первый раз в жизни летел на самолете.

Дома я серьезно задумался над вопросом, который задавала мне Люси Уинслоу и на который у меня не было ответа: каковы же все-таки мои планы на будущее?

Я изучал политологию в Университете Флоренции и подумывал о том, чтобы стать юристом, но эта перспектива казалась мне малопривлекательной. И к тому же у меня были другие способности — мое умение рисовать. Я параллельно занимался в Академии изящных искусств, где меня хвалили за технику рисунка. Много часов я провел в Галерее Уффици, бывшем дворце Медичи, протянувшейся к берегу Арно на сотни метров. Полностью погрузившись в работу, я копировал полотна старых мастеров, завороженный гением Боттичелли, Джотто, Рафаэля, Уччелло, Фра Филиппо Липпи и Микеланджело.

Я решил дальше учиться живописи. Сначала я брал уроки у Сенсани[36], а потом у де Кирико[37]. Джорджо де Кирико был большим художником, одним из лидеров сюрреалистов. Манера общения у него была резкая, отрывистая, словно он не хотел зря тратить время. Говорил он мало, отдавая указания типа «Напишите красками цветок или лист, но сначала нарисуйте его». Де Кирико как-то сказал мне: «Я всегда, даже во сне, думаю о живописи». Он считал, что талант художника у меня есть, но вот характер подкачал. «Рисовать и играть в теннис по три часа в день невозможно», — говорил он.

Искусство, конечно, меня интересовало, но еще больше — искусство жить. Логичным выбором была мода, которая, в широком смысле, является древнейшим из искусств. Проблема была в отце, упрямом, ничего лично не добившемся, но всеми силами противившемся тому, что его сын выберет такое… ну, скажем, экстравагантное занятие. Отчасти я был с ним согласен. С другой стороны, мама, практичная, всегда меня поддерживавшая, была в восторге не только от того, что я понимал суть ее работы, но и мог помочь ей, зарисовывая в Париже модели из новых коллекций. Мне действительно всегда был интересен костюм, оформление, подача. Были у меня такие способности, что скрывать. Я разбирался в одежде, ценил качество тканей. И в моем окружении мода волновала всех.