От Голливуда до Белого дома

Джин, как Старый Мореход[115]в безбрежном океане боли, вечно надеялась на спасение, иначе просто не могло быть. Должен же быть какой-то выход. Ее вырастили оптимисткой; сама мысль о том, что выхода нет и никогда не будет, была для нее неприемлема. Но правда состояла в том, что наша дочь никогда не сможет нас даже узнавать. У нее не было ни настоящего, ни будущего, и это нас убивало, особенно Джин, чья сила каждый день вытекала из нее по капле.

^{«Голливудские истории обязательно должны быть с хорошим концом. Поэтому фото Джин с нашей малышкой Дарией сопровождалось подписью, что „здоровый и жизнерадостный младенец внимательно наблюдает за погремушкой в руках матери“. Ужасная правда, которую никогда нельзя было обнародовать, заключалась в том, что наша бедная дорогая девочка родилась слепой, глухой, с сильнейшей отсталостью из-за вопиюще беспечного поступка поклонницы Джин Тирни»}

Когда безысходность нашей ситуации стала очевидна, я стал думать о том, чтобы убить ребенка, и всерьез строил планы. Я зайду вместе с Дарией в океан, и мы вместе утонем. Я тоже должен был умереть, потому что не сумел бы жить с мыслью о том, что сделал. Но покончить с собой я не мог — слишком силен был мой инстинкт самосохранения, а следовательно, не мог и убить Дарию.

Когда Джин, полная надежд, говорила об исцелении Дарии, я не находил в себе мужества ей возражать. Об этом мы никогда с ней не спорили. Но недомолвки разрушали наш брак, и мы постоянно ссорились по другим поводам. В первый год после рождения дочери мы виделись нерегулярно, потому что я все еще служил в армии. Проблемы начались после войны. У нас случались хорошие дни, даже недели, но в остальное время наши отношения были сложными. Иногда она выгоняла меня ночью из дома, и я находил приют у друзей, таких как Роджер Вэлми. Как-то я несколько недель жил в Санта-Барбаре в пляжном домике с Фредди Хайнекеном[116]. Он предложил мне заняться продажей его пива в Америке. Что за дурацкая идея! Кому в Америке нужно голландское пиво?

Чтобы выжить, мне нужно было придерживаться определенного распорядка, а Джин уже не была на это способна. Думаю, что крушение надежд стало причиной моего далеко не примерного поведения в этот период нашей жизни — публичных драк, которые я затевал, случайных измен. На нашу общую беду мы реагировали совершенно по-разному: я был исполнен пессимизма, она — надежд, я взрывался, она страдала молча. Сначала это было не так очевидно, но конфликты между нами, эти верные приметы катящегося под откос брака, стали происходить все чаще. Все же мы, наверное, очень любили друг друга, потому что не разрывали отношений и оставались женатыми еще более десяти лет, хотя временами и жили отдельно.

Я возвратился в Форт-Райли, но война для меня уже закончилась. Я потерял к ней всякий интерес, был словно выжжен изнутри. Меня больше не привлекали секретные задания в Европе, я хотел вернуться домой. Теперь меня вполне устроила бы роль защитника бульвара Сансет от атак камикадзе, к которой я раньше относился с презрением. Любопытно, но вполне объяснимо, что именно в это время у меня начались проблемы со здоровьем. Со мной стали происходить несчастные случаи: например, я чуть не проткнул себе глаз веткой во время ночного патрулирования. Я напоролся на нее на всем скаку, и это выбило меня из седла. Я вообще мог бы там замерзнуть — температура была ниже нуля, — если бы не мой верный пес Бутч, который повсюду меня сопровождал. В другой раз я свалился с лошади, потеряв сознание от вирусной пневмонии. Тогда я даже успел получить последнее причастие — я знаю это от мамы, которая приехала, чтобы отговорить меня умирать. Мной овладело странное, блаженное состояние, я как будто скользил по самому краешку сознания. Никогда в жизни я не чувствовал себя лучше. В просторной палате больницы Вичиты я был единственным пациентом — возбужденным, с зашкаливающей температурой и бредом. Мама сидела у моей постели каждый день. «Ты не умрешь, — вновь и вновь повторяла она. — У тебя всегда были слабые легкие, но ты сильный, и ты справишься».

«Конечно, — сказал я. — Я справлюсь».