От Кибирова до Пушкина

Посылая Вам 20 своих стихотворений, я хотел кое-что объяснить, но вдруг понял всю бесполезность каких-либо объяснений: все Вы должны понять из самих стихов. Я только хочу сказать одно, что Бальмонт был со мной всегда: и в 1934 году (когда мне было 23 года), и в дни войны, и — теперь. Он для меня живая энциклопедия мыслей и чувств. <…> Прочел бы Вам лично что-то из своих стихов (их было у меня около 2-х тысяч — больше половины их потеряно, но одна треть осталась), и я бы хотел узнать Ваше авторитетное суждение о них. Ведь это для меня очень важно: поскольку мои стихи почти никто не читал и никто со мной о них не говорил из людей, стоящих близко к литературе или непосредственно находящихся в ней.

(РГАЛИ. Ф. 57. Оп. 3. Ед. хр. 222.)

Эредиа (Heredia) Жозе-Мария (1842–1905) — «французский поэт „Парнасской школы“, замыкающий ее развитие как в литературно-общественном, так и в формально-художественном отношении», по дефиниции Абрама Эфроса (Большая советская энциклопедия. 1934. Т. 64. С. 581).

«[Н]е стоит походя называть Гумилева <…> подражателем Леконт де Лиля и Эредиа. Это неверно, тысячу раз сказано, затрогано такими ручками!» (С. 625; ср. С. 639) — в полемике с замечаниями Глеба Струве в статье «Творческий путь Гумилёва» в первом томе четырехтомного вашингтонского собрания сочинений Гумилева, продолжавшими почти полувековую традицию сближений имен «бесстрастных парнасцев», — см., например: Бобров С. Рец. на кн.: Гумилев Н. Огненный столп // Красная новь. 1922. № 3. С. 263; видимо, в качестве свидетельства об общепринятом «хорошем вкусе», скором на типологию, эти имена поставлены рядом в пантеоне Яши Чернышевского в набоковском «Даре»: «Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его книг: Гумилев и Эредиа, Блок и Рильке, — и сколько он знал наизусть!»

Ср. о нем у И. Анненского: «118 сонетов создали ему мировую известность и то несколько завистливое удивление, которое едва ли скоро покинет это поистине зияющее имя о десяти гласных» (Анненский И. Античный миф в современной французской поэзии // Гермес. 1908. № 8. С. 211; ср. отзыв Гумилева об этом «замечательно[м] по глубине и новизне высказываемых там мыслей трактат[е]» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 177).

Ср. справку Н. Я. Рыковой:

Точность и яркость парнасского поэтического видения оборачивается у Эредиа восторженным любованием вещью, предметом, и здесь он смыкается с Теофилем Готье. Лучшее у Эредиа — его строго описательные сонеты, проникнутые пафосом чисто зрительного ощущения пейзажа, человеческого образа или произведения искусства: у Эредиа даже природа, какой-нибудь тропический пейзаж, море, небо описываются как эстетизированная вещь, как церковный витраж, рукоять шпаги или сосуд.

(Лившиц Б. От романтиков до сюрреалистов. Л.,1934. С. 158–159.)

Возможно, что поэзия парнасца отразилась в одном месте у Ахматовой. В первом посвящении «Поэмы без героя» в одной из рукописей она вписала после слов «Нет, это только хвоя» обозначение нереализованного смыслового поворота: «Дождь золотой» («Я не такой тебя когда-то знала…»: Анна Ахматова. Поэма без Героя Проза о Поэме. Наброски балетного либретто: Материалы к творческой истории / Изд. подгот. Н. И. Крайнева. СПб., 2009. С. 899). Я полагаю, что замысел стиха об увиденном над примерещившимся морем золотом свечении отражал читательское переживание запоминающегося «сильного места» в самом знаменитом из сонетов Эредиа — поэта в известном смысле «трудного» (ср.: «Непереводимый, по-моему, даже частично, ни на один из языков мира, по крайней мере, не романский» — Анненский И. Там же. С. 211). Речь идет о финале «Антония и Клеопатры»: