От кочевья к оседлости

— Вот вам и ответ Дооху нашему Баасану!

— Я это еще на собрании понял! — вспыхнул Баасан, торопливо засовывая журнал за пазуху. Ни на кого не глядя, он выбежал из помещения. Ему почудилось, что вслед ему раздался громкий хохот.

С этого дня, пожалуй, и поколебалась уверенность Баасана в собственной учености и превосходстве над земляками. Действительно ли, или ему это только показалось, но люди стали меньше считаться с ним и прислушиваться к каждому его слову. Баасан воспринял это как большой удар по своему самолюбию. Вскоре земляки, чего доброго, и вовсе перестанут его замечать. Он сделается никому не нужен. Мудрено ли, что он запил.

Вторым завзятым любителем зеленого змия был Садга. В северной части поселка поселились семьи, перекочевавшие сюда из бывшего сомонного центра в Баяне. Каждое утро Садга начинал с того, что обходил всех соседей и напрашивался на угощение. «Водки у нас нет, — говорили ему. — Ступай в столовую, может, там будет в продаже». Садга сперва верил, потом догадался — жалеют для него водки, обманывают. Сговорились они все, вот что! Садга в сердцах сплюнул и пошел прямо к старому Дансарану по прозвищу Хрипатый.

— Выпить страсть как хочется. Налей мне маленько, — попросил Садга.

— С утра закладываешь? — поднял брови приятель. — Тебе же в поле на работу выходить, куда ты годишься, коли выпьешь.

— Давно ты заделался этаким праведником? — разозлился Садга. — Помнится, обычно ты был не прочь бутылочку-другую распить за компанию. А теперь нос воротишь?

— Не в том дело, Садга. Просто решил для себя — бульон лучше водки. И не грози мне пальцем, не люблю я этого. Прошло время, когда ты многих на испуг брал, и меня в том числе. Хватит! Не по пути мне с кляузниками и пьяницами.

— А-а, Садга уже кляузником стал. На что это ты, интересно, намекаешь?

— Не прикидывайся ягненком, Садга! Хочешь, чтобы я сказал, слушай. Ты оклеветал Дооху, когда он еще руководил объединением «Развитие Гоби». И на него стал напраслину возводить, когда твой отец скончался. Да еще кое-что на твоем счету числится. Я тебя поздно раскусил, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. А теперь ступай вон, и чтобы духу твоего тут не было!

Никогда еще Дансаран не поднимал голос на Садгу. Тот чуть не набросился на приятеля с кулаками, но наткнулся на такое нескрываемое презрение, что предпочел унести ноги подобру-поздорову. На улице он немного остыл. На душе у него было пакостно. Вспомнился ему тот случай, о котором только что говорил Дансаран. Пару месяцев назад он ворвался в юрту Дооху с криком: «Помогите! Мой отец умирает!» Фельдшера на месте не было, и Дооху, преисполнившись жалости к несчастному старику, предложил дать ему таблетку биомицина, которую взял из ветеринарной аптечки. Но больному уже ничем нельзя было помочь, и к утру он скончался — слишком запущенной была болезнь, да и годы были немалые. А Садга, вместо того, чтобы оплакивать кончину отца, весь следующий день носился по поселку и жаловался всем, будто Дооху нарочно отравил старика лекарством для животных. А вскоре состоялось общее собрание, и уже в самом конце вдруг всплыл этот вопрос. Араты, все, как один, набросились на Садгу: любому было известно, что его отец был безнадежен, а сын, вместо того, чтобы готовить отцу подобающие похороны, начал клеветать на председателя. Старики сказали: «Дооху тебе добро сделал, а ты отплатил ему черной неблагодарностью. Убирайся с наших глаз, Садга». Садга убрался.

А тут еще всплыло кое-что из его прошлого и так скрутило Садгу, что хоть волком вой. Его шурин, научный работник одного из столичных учреждений, накануне сорокалетия образования Гоби-Алтайского аймака приехал в его центр покопаться в архивах — он писал его историю. И неожиданно наткнулся на один престранный документ. Это был донос, подписанный Садгой. И на кого? На своего же будущего тестя. От начала до конца — вздорное измышление. Шурин несколько дней ходил ошеломленный, а потом не вытерпел, рассказал сестре. У той — характер жесткий, недолго думая, забрала она детей и уехала к родственникам — навсегда.

Садга, который никогда никого не любил и привык, чтобы с ним носились, впервые почувствовал себя выбитым из седла. Оставшись один, как былинка в поле, он только обозлился вдвойне. Поначалу он рассчитывал на поддержку Дансарана, но тот сперва робко, а потом более решительно отказался и вот сегодня утром выставил из дому. Был на душе у Садги еще один грех, о котором, как ему казалось, никто никогда не узнает. А если и узнает, то Садги больше здесь не будет — убежит он прочь, куда глаза глядят. Ох, до чего же ненавистна ему новая жизнь! Видеть он не может, как колосятся хлеба на просторных нивах, как множатся общественные стада. Но самое невыносимое — видеть, как здравствует председатель Дооху. Кабы не народная власть, глядишь, и Садга выбился бы в люди. В старое-то время обманом да интригами чего хочешь добиться можно было. А теперь ты как на ладони, всякий видит, как и чем ты живешь.