От кочевья к оседлости

— Ты учить меня вздумал, как ребенка? Так вот, откочевывай отсюда на все четыре стороны, можешь ехать и вступать в объединение. А не откочуешь, я сам отсюда уеду, только ты меня и видел.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Лувсанпэрэнлэй. — Далеко ли ты уедешь? Если захочу, я тебя все равно найду.

Дамбий возвращался к своей юрте и поглядывал на небо — интересно, какая погода будет ночью? Если лунная, он украдкой откочует, вот и все.

Близилась полночь. Лувсанпэрэнлэй возлежал на кровати, вперив взор в открытое тоно, в котором весело поблескивали далекие звездочки. Тишина вокруг, первозданный покой. Не спалось Лувсанпэрэнлэю, растревожили его душу события прошедшего дня. «Куда же этот негодный Дамбий грозится уехать? Уж не сам ли в объединение подастся? С него станется. Этот на все пойдет, лишь бы мне хорошенько насолить». Кочевать одному Лувсанпэрэнлэю вовсе не улыбалось — трудно жить в полном одиночестве. Лувсанпэрэнлэй поморщился. Звезды подмигивали ему, говоря, что жизнь прекрасна, что время идет вперед и не стоит цепляться за прошлое, а оно тут как тут — так и поплыло перед внутренним взором Лувсанпэрэнлэя точно так же, как это было днем с его соседом.

…Случилось это много лет назад, и, помнится, в тот год стояло великолепное лето. Однако в здешних местах было неспокойно — люди поговаривали, что вот-вот начнут создаваться коллективные хозяйства. Слухи подтвердились, и когда действительно стали возникать первые колхозы, Лувсанпэрэнлэй вступил в один из них без особых колебаний, хотя, как и большинство аратов, не очень-то четко представлял себе, какой будет новая жизнь. В общественное стадо он передал две сотни самых лучших своих баранов. Лувсанпэрэнлэя прозвали за это красным революционером. Председателем колхоза был тогда молодой и, видать, совсем неопытный парнишка, который требовал «полного обобществления». Под ним подразумевалось, что все члены коллективного хозяйства должны питаться сообща из одного котла и спать под одной крышей. Насчет еды было все ясно, а вот общий ночлег организовать председателю не удалось — люди не помещались все в одной, даже самой большой юрте. Как же его звали, того председателя? Догноон Чоймбол, вот как… Впоследствии оказалось, что был он правым уклонистом и исчез бесследно. Поняв, какие насаждаются порядки, Лувсанпэрэнлэй спохватился и хотел было выйти из колхоза, но председатель устроил большой шум, обвиняя красного революционера в несознательности. И Лувсанпэрэнлэй остался. С ужасом он наблюдал за тем, как ежедневно на прокорм членам коллективного хозяйства забивалось по пять его баранов. «Что вы делаете? — воспротивился Лувсанпэрэнлэй. — Это же мои животные!» «Отсталый вы человек, — пристыдил его председатель. — Разве вы потомственный дворянин или феодал из бывших? Нет? Так, может быть, вы кулак-кровопийца? Если да, то вас придется уничтожить как класс, ясно? Вашего здесь ничего нет, все общественное. И каких животных пустить на еду, решает у нас не один человек, а весь коллектив. А он в основном из бедняков состоит да батраков. Попробуйте-ка их кормить плохим мясом, они у нас живо восстанут».

После этого разговора Лувсанпэрэнлэй отступился. Вскоре от двухсот его баранов осталось на свалке восемьсот копыт, а потом пришел день, когда и колхоз распался. После дележа имущества Лувсанпэрэнлэю достались заезженный коняга со сбитыми копытами и ребрами, выпирающими, словно обручи, да старый — кожа да кости — холощеный верблюд.

Разорившийся дотла, Лувсанпэрэнлэй был вынужден искать поденной работы в богатых аилах. Много воды утекло, много пролито было пота, пока не стал он снова на ноги. Горький опыт прошлого предостерегал его от повторного обобществления скота. «Кто знает, не повторится ли история?» — нашептывал ему предостерегающий голос. Конечно, он вступил бы в объединение, но прежде хотел бы понять, что там будет за жизнь. Если объединенцы эти опять разбазарят общественный скот, Лувсанпэрэнлэю после этого уже не оправиться, чай, не молоденький. Вступишь — и окажешься как лиса в капкане. Тогда будешь целиком зависеть от органов социального обеспечения…

Тревожные мысли одолевали и его соседа, который уже не расставался с мыслью этой ночью украдкой покинуть стойбище. Он по горло сыт обществом этого завзятого скандалиста и сквернослова. Теперь небось люди считают их закадычными дружками, а на самом деле Дамбий и знать не хочет своего соседа.

Когда Дамбий начал снимать веревки, крепившие верхнее покрытие юрты, жена его всполошилась:

— Что ты делаешь, муженек? А как ночью ветер подымется? Завалится юрта.

— Мы откочуем ближе к рассвету. Ты, жена, займись скотиной.

— Соседи тоже вместе с нами, конечно?

— Тихо! Одни соберемся… Хоть куда поедем, только бы избавиться от соседушки.

— Побойся бога, Дамбий! Куда это годится-то. Ведь мы с соседкой-то сошлись накоротке последнее время. Как я потом этой Бэгзлхам в глаза посмотрю?

— Ладно, вы — старые приятельницы, только ты поторопись. Я решения не изменю.