От кочевья к оседлости

Дверь была не заперта, и Дооху беспрепятственно проник в здание конторы. Он застал Пила сладко спящим в коридоре. «Эх, что делают с нами годы», — с грустью подумал Дооху, скользнув взглядом по изборожденному морщинами лицу своего стража. Он тихонько перешагнул через него и прошел в свой кабинет. Там, вопреки ожиданию, было тепло, уютно, слабо пахло прогоревшим саксаулом. Рассвет только занимался, и потому в кабинете еще стоял синеватый полумрак. Дооху вытащил из-за пазухи спичечный коробок, засветил свечу в старом латунном подсвечнике. «Время идет, а мы все еще при свечах живем», — недовольно подумал он, усаживаясь за самодельный письменный стол, заваленный бумагами. Он достал толстый, видавший виды блокнот, а вот старенькой самописки не оказалось. «Жаль, — сказал себе Дооху. — Последнюю, кажется, потерял. Чем теперь писать буду?» Этот блокнот, по сути, был своего рода дневником Дооху, в нем была записана история создания объединения с первых его дней. И сейчас Дооху намеревался добавить к этим записям несколько новых строк, но писать было нечем. Перелистав пару страничек, он вдруг почувствовал, как стали слипаться глаза и как все тело охватывает сладкая истома. Так оно бывает всегда, стоит попасть в натопленное помещение после долгого пребывания на холоде. Через минуту, уронив голову на руки, Дооху спал.

Председателю приснилось, что объединение справляет цаган-сар, Новый год по старому календарю, означающий наступление весеннего сезона. Запевалой на этом празднике был самый старый житель поселка Амба-гуай. Во сне, как наяву, Дооху отчетливо видел лица объединенцев, их нарядные яркие одежды. В последнее время ему почему-то снились на удивление правдоподобные, красочные сны. Вот на Дооху наплывает разгоряченное красное лицо Лувсанпэрэнлэя с узким прищуром хитрых глаз. Так и кажется, сейчас Лувсанпэрэнлэй пройдется на чей-нибудь счет крепким словцом — за ним, известно, дело не станет. Председателю не видно, но он доподлинно знает, что в руках у Лувсанпэрэнлэя зажат тяжелый кнут. Лувсанпэрэнлэй слегка под хмельком, но голос его необычайно тверд, когда он спрашивает у Дооху:

— Что же это получается, товарищ председатель? Моя бригада старалась, выращивала хлеб, а вы как им распорядились? Часть отдали тем, кто и близко к полю не подходил. А часть припрятали. Остаток-то был немалый. Куда он делся?

Глаза у Лувсанпэрэнлэя наливаются кровью и так неестественно расширяются, что кажется, вот-вот из орбит выкатятся, и на миг председателю становится жутко.

— Сейчас, старина Лу, я вам все растолкую, — пытается он урезонить буяна, но тот его и слушать не желает.

— Нечего меня обманывать! — кричит он. — Я не младенец. Мы взяли с поля никак не меньше трехсот котлов зерна, а сколько досталось мне за труды? С гулькин нос! — И вдруг у него из горла вместе с хрипами вырываются оранжевые язычки пламени. — У нас все должно делиться без остатка и поровну!

Дооху смотрит на пламя и не пугается, а только диву дается.

— Лу-гуай, с чего это вы взяли, что в объединении все должно делиться без остатка?

— Я это еще в тридцатом году хорошенько усвоил.

— В те годы действительно так думали, но, как говорится, на ошибках учимся. Если весь доход без остатка распределить, так на какие средства мы сможем строить дома, расширять хозяйство, из чего, наконец, создадим запас на случай стихийных бедствий?

— Я еще докажу, что вы заблуждаетесь! — грозит кулаком Лувсанпэрэнлэй и, выбегая вон, так хлопает дверью, что лопаются стропила, и одна из досок сильно ударяет Дооху по затылку. От боли Дооху просыпается. За окном коротко ударил выстрел. Кому это пришло в голову палить из ружья спозаранку? Этак можно весь поселок поднять на ноги.

Дооху осмотрелся. Свеча догорела, но фитиль еще слабо дымился. За окнами посветлело, а с улицы доносились встревоженные голоса. «Уж не пожаловал ли и впрямь разгневанный Лувсанпэрэнлэй, а старина Пил вздумал его постращать?» — подумалось ему. Он припал к окну, но стекло тонуло в наросте изморози.

— Стой, кому говорят! — раздался за его спиной грозный окрик. Дооху, еще не понимая, что это относится к нему, быстро повернулся — на пороге стоял старик Пил, а за его спиной маячила внушительная фигура Галдана, зятя Лувсанпэрэнлэя. При виде Дооху Галдан расхохотался. Смеялся он долго, до колик в боку, охотно рассказывая прибежавшим на выстрелы аратам, как Пил позвал его на помощь. Сторожу показалось, что в контору тайком проник злоумышленник, чтобы похитить содержимое тяжелого сейфа.

— Ладно, не переживайте, старина, — примирительно сказал Дооху Пилу, который едва не плакал от стыда, что так опростоволосился. — Уж больно вы скоры на руку. Ведь стоило мне только высунуться в дверь, вы, чего доброго, и впрямь всадили бы мне пулю в лоб.

— Велите ему больше не смеяться надо мной, — дрожащим голосом попросил старик, указывая на Галдана. — Он первый в окно заглянул и говорит: там затаился кто-то чужой, я и пальнул разок-другой для острастки, а теперь полюбуйтесь на него, гогочет, словно селезень.