От Копакабаны до Амазонки

На пятом этаже здания Национального агентства прессы влетающий в открытое окно ветерок несколько освежает меня. Я расстегнул воротник легкой куртки, которая уже перенесла свою краску на сорочку, и отдышался.

Внизу, по пяти параллельным лентам шоссе, идущего бордюром по краю залива, бегут разноцветные легковые и грузовые автомобили. Поток машин катится между угловатым монументом в честь павших во второй мировой войне бразильцев и десятиэтажными зданиями Глории и Ботафого. А потом автомобильная змея вдруг ныряет под моррос — одну из тех голых и обрывистых гор, которые, словно клыки, стоят на перекрестках Рио. Никакой другой город в мире не представляет собой такого замысловатого сочетания небоскребов, моря, пробитых в граните туннелей и триумфальных магистралей, рассчитанных на пять-шесть рядов машин. От подножия тысячедвухсоттонной статуи Христа, вознесенной в 1931 году на семисотметровую высоту горы Корковадо, другие горы кажутся коленопреклоненными слонами, остатками доисторической эры. Это как бы случайно разлегшееся стадо гигантских животных. II здания Ботафого, Фламенго, Ипанемы, Леблона выглядят как россыпи спичечных коробок, без порядка застрявшие между лапами и телами заснувших чудовищ. Район Копакабаны отсюда не виден. Но и со стороны океана, если смотреть с одного из тротуаров Копакабаны внутрь города, его скалистого пейзажа тоже не увидишь — мешают громады ближних зданий.

Рио — это как бы играющие между собой в прятки на песчаном прибрежье билдинги, люди и божественные горы. Нигде, может быть, небоскребы так не оправдывают себя, как здесь. И это стремление ввысь армированного бетона и стекла, этот расцвет вертикалей в погоне за гранитными вершинами гор, это выравнивание по высоте чрезвычайно подходит к пейзажу, к здешнему чередованию освещенных и затененных мест, к грубо обрубленным скалам.

Но есть в пейзаже Рио и другое. Над многоэтажными современными зданиями белого города отовсюду как бы нависают лачуги из картона и разрезанных бочек. Эти жилища бедняков беспорядочно лепятся по голым склонам гор, теснятся на вершинах моррос — вплоть до самого центра города… Треть населения Рио ютится в этих фавелах. Миллион кариокас[9] как бы подвешены над заливом, живя между четырьмя плохо скрепленными стойками своих хижин. И тысячи ребятишек ежедневно проносят над их головами свои котелки с водой, взбираясь к жилищам, расположенным еще выше.

…Однако мне пора за дела. Застегиваю рубашку, затягиваю галстук. Невозможно — даже при 38-градусной жаре в тени — обратиться здесь за авиабилетом или явиться на деловую встречу в Агентство прессы без залогов респектабельности: «Здесь вам не колония!»

Леонидас, мой черный друг, уже дал мне на этот счет некоторые разъяснения. Говорил он на французском с отменной легкостью, однако точность его выражений оставляла желать лучшего.

— Понимаешь, брат, — начал он, — здесь, в Бразилии, все хотят, чтобы к ним относились с уважением. Понимаешь? Особенно этого требуют от европейца. Но даже и между собой наши люди щепетильны. В особенности ты должен понять, брат, что здесь ты ничего не должен требовать. Ты должен только просить. И очень вежливо. Как об услуге. Как о помощи. Как брат у брата. Только в таком случае для тебя здесь сделают все. Все, понимаешь, брат?

— Но если они не пожелают?

— Тогда ищи другой путь. Но упаси тебя боже от окриков. Если они не пожелают и ты начнешь кричать — ты пропал. Тогда услуга никогда не будет оказана. Понимаешь? Ищи другой путь. Жди. Но не допускай окрика. Не пытайся также их провести. Понимаешь? Иначе ты пропал. Вот случай. Два года назад прибыл в Рио морским путем один француз. Прибыл с таратайкой. Но с какой! С «мерседесом»! И вот наш таможенный чиновник — ты понимаешь? — начал рассматривать эту штучку. Ходит вокруг и изучает, ходит и любуется. Пробует руль, изучает приборы. И его можно понять: ведь не каждый день ему приходится пропускать «мерседесы». Тогда француз вскипел. И закричал: «Слушай! Чего волынишь? У меня бумаги в порядке, я забираю машину!» На это таможенный чиновник кратко и спокойно ответил: «Нет, мой брат». Нет! — и все! Тогда француз бежит в министерство, к президенту республики, в свое посольство и даже в газеты! А результат? «Мерседес» по сей день торчит в таможне, в порту. Заржавел, сгнил. Словом, таратайка погибла. Понимаешь, брат? Здесь людей надо уважать. Не давить на них. В противном случае они тормозят. Это, брат, не колония. И они не невольники. И они всегда боятся, что их примут за невольников. Воспоминания о рабстве здесь совсем свежи. Понимаешь, брат? Ведь отмена рабства у нас произошла какие-нибудь 80 лет назад. Тут с людьми надо быть уважительным.

— Но, Леонидас, если мне кто-либо или что-либо потребуется? Как быть в таком случае?