От Копакабаны до Амазонки

И затем эта тщательнейшая опрятность мужчин и женщин — существенная черта всей Бразилии, эта забота о прическе, эти столь четко отглаженные панталоны, даже в случае если они уже 20 раз переделаны. Эти чистейшие кофточки или блузки — чистейшие, даже если они очень старенькие…

Солнце, яркие цвета, чистота — разве может это означать нищету? Как верить Жозуэ де Кастро, утверждающему, что 80 процентов населения этой страны никогда не употребляет никакого защитного элемента, содержащегося в молоке и молочных продуктах, яйцах, овощах и фруктах? Как поверить, что 40 процентов школьников Баии (а сколько детей школьного возраста здесь охвачено школой?) страдают явной анемией? Как поверить, что в школе, взятой для опыта, выдача детям в течение четырех месяцев пилюль, содержащих железо, кальций и витамины, свело этот процент до 3,5? Верить ли официальному гиду, который уверяет, что треть жителей города моложе 15 лет и что, несмотря на обилие солнца, ярких цветов и чистоты, в Баии умирают молодыми, в возрасте 35–40 лет? И верить ли газете «Жорнал до Бразил» за сегодняшнее число, которая пишет: «В двух районах Баии цена литра воды достигает 30–50 крузейро».

И что думать о мрачном и, конечно, невольном юморе гида, который вполне серьезно сообщает туристам: «Основой экономики муниципалитета Баии является индустрия». И для подтверждения приводит данные: «Муниципалитет насчитывает 238 промышленных предприятий, на которых занято 10 252 рабочих». Но это же означает, что занят лишь один из 70 жителей! Что же могут делать, чем заняты остальные 69 человек? Но во все это приходится верить, ибо это — факты.

В течение трех столетий Баия управляла Бразилией, и многое здесь свидетельствует о столичном прошлом города: металлические балконы Ладейро до Кармо нависают над площадью, где некогда был невольничий рынок; колледж Сан-Сальвадор напоминает своим профилем португальскую субпрефектуру; храм францисканского ордена ломится под тяжестью золотых завитков, украшений из ценных пород дерева, чаш-раковин со святой водой…

В 1763 году Рио, опираясь на золотую эпопею, отнял у Баии роль столицы.

…В улочках мелких ремесленников мастерские дублируются лавочками. Кто может употребить всю эту массу шнурков для ботинок, конфет, крючков — весь этот жалкий товар, разложенный кучками на тротуарах? Тридцатилетние чистильщики обуви на Кафедральной площади и продавцы лотерейных билетов останавливают вас через каждые два шага, если вы, конечно, предпочитаете изучать город пешком, а не через зеркальные окна автобусов Кука…

Чтобы отыскать Диди, директора туристского оффиса, друга Жоржи Амаду, я вверился юной переводчице-гиду. Но Диди нет. Он исчез. Тот самый Диди, что ввел бы меня в черные кварталы Баии. Переводчица-гид тянет улыбчивую меланхолию. Ее добрая воля то и дело переходит в строптивость. Каждое утро она занимает кабинет в оффисе туризма, после полудня уходит на другую должность — секретаря в пароходной компании, а вечером дает уроки французского, итальянского и английского. Сколько ртов кормит она на свои три жалкие заработка? И не обойдусь ли я для нее, с моими яростными попытками отыскать Диди, в потерю ее последней должности?

Оставив мысль о Диди, брожу как попало по городу-музею.

Вечером с Педро, моим знакомым из Сан-Паулу, потерлись в улочках, еще горячих от дневной жары. Полюбовались на Южный Крест. Потом съели в маленькой таверне взрывчатый каруру[45], беседовали на улице с черными матронами, продающими до поздней ночи, при свете пары свеч, памоньяс (кукурузное пирожное), абара (рис на кокосовом молоке), хрустящую, поджаренную в пальмовом масле смесь из рыбы, креветок, лука, томатов и жестокого перца.

Перед тем как свалить с себя заботу обо мне, переводчица-гид, предварительно вымучив подобие улыбки, представила меня некоему молодому другу. За круг по городу на его колымаге, взятой на прокат у другого друга, он запросил 5 тысяч крузейро — треть месячной зарплаты рабочего Баии. Но в его глазах, когда он это произносил, было столько надежды и смущения, что мне было просто стыдно торговаться. Прокормить чужую семью в течение десяти дней, не побуждая ее при этом на признательность, — подобный поступок в Бразилии ценится очень высоко…

И он увозит меня, исступленно радуясь, выжимая из дряхлого мотора главным образом рычание. На закрытом рынке, со сладковатыми запахами пряностей, дубленых кож, открытых кокосовых орехов, он ныряет из лавки в лавку, горячо спорит и в конце концов с видом триумфатора приносит мне эмблему кандомбле. Это подкова из металла на металлической же подставке, увенчанная стилизованной птичкой, которую выслеживает змея; девять фигурок прицеплены слева, девять — справа… Это статуи наподобие тех, что Берл-Макс отлил в металле для пляжей Копакабаны. Желаю ли я кокосовый орех, наполненный спиртом из сахарного тростника? Или бога Эксу — металлического и с рогами? Или еще что-нибудь?