От Копакабаны до Амазонки

В сопровождении этих кровопийц, пытающих нас на медленном огне, обходим посевы клещевины и сладкого картофеля, стручкового перца и бобов. Плантации то разделены на правильные квадраты, то вытянуты в линию. Здесь кропотливо изучаются различные сорта одного вида. В Тури экспериментируются культуры будущего проекта; на опытной станции уточняется наилучший вариант будущего севооборота, наиболее эффективный сорт. Под покровом леса буйно произрастают лишь малопродуктивные сорта, но, едва покров убирают, сумасшедшее солнце сжигает землю, выпаривает все соли, а бурные ливни вымывают их, так две благодатные стихии — солнце и вода — соединенными усилиями губят всякое культурное растение. Что же, любая попытка обречена? Тури впервые научно доказывает обратное. Добровольцы-агрономы из «Судены» с помощью правительственных кредитов выработали, не устрашившись москитов, действенную амазонскую агрономию: грядки густо посаженных широколистых растений перемежаются с грядками длинностебельных и редколистых или смешиваются оба вида на одном гектаре, либо же культивируются два года подряд широколистые, затем один год редколистые, а потом вновь два года густо сажаются спасительные широколистые. И беспрерывно варьировать, все время, чтобы клещевина сменяла фасоль, и лишь после нее — перец… Затея обречена на долгие годы, зато после хозяйство даст фантастическую прибыль. Изобретательные агрономы даже ставят опыты, пробуя сеять между лесными полосами, однако терпение, выводы можно будет сделать через несколько недель. Москиты не отстают, солнце поднялось над макушкой, и наши тени исчезли, на рубашке Эванильду расползаются пятна от пота. Полдень. Может, перекусим или продолжим осмотр? Продолжим. Спасаясь от обжигающих лучец, заходим, направляясь к дальнему экспериментальному полю, в джунгли. Солнце и москиты отстают.

Тяжелая сырость, сочащаяся по ветвям, хлюпающая, как набухшая губка, жирная почва, липкий, густой, застойный воздух, ни звука, не шелохнется листок, не пролетит, не чирикнет птица. Зеленая, плотная, упругая масса мертво застыла, погруженная в кладбищенскую тишину. Неподвижные лианы карабкаются на приступ деревьев и свисают сверху тесно переплетенными космами; громадные папоротники стоят стебель к стеблю сомкнутыми рядами, будто в ожидании церемониального марша; деревья, не колыхнув ветвями, сгрудились, обнялись, вошли друг в друга, и даже шипы, которые угадываются в полумраке, кажутся безобидными, настолько недвижны они в зеленоватом, как вода, сумраке. Может, я на дне моря?

Но вот первый шаг — и лиана преграждает мне путь, я склоняюсь; второй шаг — и меня берут в плен папоротники, приходится перелезать через них, на третьем шаге я вынужден прыгать через упавший ствол, и тут же преграда из шипов гонит меня в обход, я продвигаюсь, окруженный, обложенный со всех сторон, два шага вправо, два шага влево, будто отплясывая самбу на карнавале; повсюду рассыпаны тысячи потаенных ловушек немого, враждебного леса, оказывающего в угрюмом молчании сопротивление каждому шагу. Отодвинутая лиана звенит, как струна, примятый ногой папоротник танцует кругами, задетая случайно ветка подскакивает как ужаленная.

Метров через тридцать я останавливаюсь, позади уже вновь воцарилась неподвижность. Ничто больше не выдает движения, лес сомкнулся у меня за спиной. А впереди я должен силой прорубать себе дверь в бесстрастной и непроницаемой стене растительности. Как узнать, куда идти? Хоть бы какой-нибудь знак или намек — ничего. Полное враждебное безразличие. Зеленый ад.

Один я бы испугался.

Но вот мы снова сходимся врукопашную с солнцем. Снова перед глазами расстилаются зеленые, желтые и коричневые гряды технических и пищевых культур, тщательно возделанных на отвоеванной земле. Здесь — хлопок, там — рис, в другом месте — маниок, сезам.

Москиты вновь обнаружили нас, лицо Эванильду на глазах вспухает. У меня вспотели даже веки, соленые струйки стекают по щекам, на губах все тот же соленый привкус, карманы промокли вместе с блокнотом внутри. Я медлен то переступаю отяжелевшими ногами, голова идет кругом, глаза горят… в домике добровольцев я залпом выпиваю восемь стаканов гуараны. От запястья до локтя руки у меня сплошь в крови. Я и не заметил, что многосотенное стадо москитов там основательно попаслось. Десять дней спустя, уже плывя на пароходе по Мадейре, я все еще выковыривал — чтобы каким-то занятием скрасить зрелище унылых берегов — из-под кожи черноватые иголочки, вызывавшие раздражение.

Вкупе с водой и лесом клещи и москиты составляют триединый бич бассейна Амазонки. Лес, в котором из крупных животных водится лишь травоядный тапир, зверь боязливый и уравновешенный, кишит свирепыми агрессивными и всепожирающими насекомыми.