От Копакабаны до Амазонки

Однако вечером нас ожидают неприятности. Обход аптек с доктором влажным тропическим вечером не дает результатов. Ни в одной нет необходимых ампул для инъекции. Осатанев от изнеможения, истекая потом, хотя солнце уже давно зашло, я тупо обвожу взором полки, где громоздятся банки и склянки всех цветов и размеров, в основном с ваксой и зубной пастой. Аптекарю в Бразилии не требуется диплома (фармакопея такая же коммерция, как и все прочие), сегодня он торгует лекарствами, завтра — книгами, и наоборот. Во всем стотысячном городе ни у одного продавца пилюль не сыскать того, что мне нужно. А если заказать даже с доставкой самолетом, пройдет не меньше недели.

Молодой врач решает: «Ладно, пока диета. А в Пинда-ре-Мирине я вас вылечу!»

Но в отеле я узнаю, что самолет чинится и нам предстоит прождать здесь еще сутки. Днем больше, днем меньше — в тропиках это не имеет значения! Но лишний день с тяжестью в больном животе, с ватной головой…

С приближением ночи термометр не опускается, и я ворочаюсь в поту: 32 градуса! Простыню хоть выжимай, но я заворачиваюсь в нее, ложусь на пол — другого выхода нет — и погружаюсь на двенадцать часов в кошмары дурного сна, убаюканный волнами близкой Атлантики.

Назавтра в полдень, вместо того чтобы спрятаться в тени домов, решаюсь перейти площадь по диагонали и схватываю жесточайшую мигрень, а подойдя к двум оборвышам купить «Жорнал до Бразил», вызываю драку: они оба засекли во мне иностранца и теперь пытаются продать газеты по двойной цене. «Нью-Йорк тайме» резко критикует позицию Ласерды в отношении конгресса в поддержку Кубы: губернатора ругают за то, что он придал этому мелкому событию такое значение.

Тарелка риса, и я вновь заворачиваюсь в свою простыню.

Жара и дизентерия одолели настолько, что на следующее утро, забираясь в самолетик, я все еще клюю носом. Но напряжение и тревога быстро заставляют меня очнуться. Самолет пляшет в облаках, а я с подчеркнутым безразличием гляжу на руки пилота, без устали управляющие рычагами. Капли дождя, с сухим треском разбивающиеся о плексиглас, возвещают близкую, не далее чем в полкилометре от нас, грозу. И сидя в этом небесном клопе, где мы четверо в напряженном молчании ждем своей участи, я вдруг с тоской вспоминаю «боинг» Эр Франса, который два месяца назад, ни разу не качнувшись, перенес меня из Орли в Бразилию.

Начинается сезон дождей, вся Амазония сочится водой. День делится на двухчасовые отрезки: два часа обжигающего солнца, два часа дождя, два часа жары, два часа воды… иногда только случается коричневая проливная гроза вроде той, что движется сейчас на нас, загородив горизонт и скрыв землю, задернув от нас мир непроницаемым занавесом. Враждебный мир, над которым мы пролетаем.

В тысяче метров под нами невидимое скопище деревьев, миллионы деревьев, локоть к локтю выстроившихся по стойке «смирно», замерших, как плотно сбившаяся всемогущая армия, жестокая и неумолимая.

И мы четверо храним напряженное молчание и сидим такие бледные потому, что знаем: и падение и мягкая посадка здесь одинаково означают смерть.

В этой чаще деревьев, лиан, зарослей и кустарников, в этом сплетении ветвей, стволов и корней пройти 30 километров за две недели — достижение… а мы уже в шестидесяти километрах от ближайшего поселка. И потом еще надо знать, где искать нас… суметь обнаружить в этом зеленом ковре — с таким же успехом можно искать в ворсистом ковре оброненную булавку.

Но внезапно налетевший ветер сбивает грозу, и мы обходим ее справа, слегка покачав крыльями, чтобы вынырнуть к щедро льющему свое тепло солнцу. Мы смеемся чуть-чуть, украдкой. Ведь теперь взор уходит до самого горизонта, ведь теперь солнце жжет голову и небо выставляет напоказ свою синеву, а впереди лес, нескончаемый лес, насколько хватает глаз, и еще дальше, до бесконечности.

Разве можно сдержаться при виде этой ошеломляющей монотонной красоты!

Широкий круг при заходе на грунтовую посадочную полосу — и мне открывается Пиндаре-Мирин, дома, жмущиеся вдоль вздувшейся речки, и улички, обезлюденные жарой. Последний толчок стряхивает с нас навеянное лесом оцепенение.

Глинобитные облезлые жилища, терпкая пыль, густым слоем лежащая на земле и взвихряющаяся при малейшем ветре, проникает во все поры; у домов ни ставен, ни дверей, полуголые ребятишки с раздутыми животами и тоненькими ножками таскают на веревке какую-то ящерицу в тени бараков, где бродят черные худые свиньи и козы с длинной перепутанной шерстью.

Несколько босоногих женщин с изможденными лицами высовываются на мгновение из проемов, служащих дверью. Я слежу взглядом, куда они исчезают, и вижу неровный утрамбованный пол, перегородки из пальмовых ветвей, но не вижу ни кроватей, ни стола, ни стула, ничего… разве что вдруг допотопный утюг, облупленный кофейник, совершенно случайную здесь скамейку да обветшалый гамак.