От Копакабаны до Амазонки

Я поселился у молодого врача в кирпичном доме, под крышей, черепица для которой шла сюда две недели пароходом; внутри дома не доходящие доверху перегородки, похожие на декорации кинопавильона, оживлены книгами. Роскошь! Ее усугубляет еще керосиновый холодильник, проигрыватель на батарейках и бензиновые лампы. Электричество остается привилегией фазендейро, который ежевечерне иллюминирует персональным движком свой дворец, нахально светящийся в кромешной тьме. Водопровод охлаждает лишь в мечтах воспаленные от тягостной жары головы; действительность представлена царящим посреди кухни обычным керамическим фильтром. Пить, не рискуя угрозой тифа и прочих серьезных неприятностей, можно только из него.

За 300 метров пути от посадочной полосы до комнаты рубашка и брюки успевают прилипнуть к телу, я вновь весь мокрый. Термометр на побеленной стене в тени крыши фиксирует 37 градусов. Я набираю ручным насосом в бак воды, обливаюсь и вытягиваюсь на несколько минут.

Карлейль зовет меня, Карлейль нервничает, Карлейль будит меня. Оказывается, уже час, как я сплю, а Карлейля ждут в диспансере «Судены»: он ведет меня на первый укол. Здесь у них образцовая аптека, пополняемая из Ресифи. Трое врачей работают в три смены, круглосуточно, изнемогая от жары и пациентов. До «Судены», которая лечит бесплатно, здесь не знали ни врача, ни помощи. Мужчины и женщины, дети приезжают теперь порой за двести километров на лодке, чтобы сделать перевязку или взять коробку пилюль. В глубине Мараньяна один врач приходится на 24 тысячи человек.

Выхожу из-под тени крыши и попадаю под палящий душ. Двое голых ребятишек пуляют камнями в разлегшуюся под стеной свинью. В коридорах диспансера толпятся мужчины в широкополых соломенных шляпах и деформированные беспрерывными родами женщины со спящими детьми на руках. Люди, как и шаткие бараки, сверкают все той же тщательнейшей чистотой. Карлейль делает мне укол и начинает принимать очередь больных, которая иссякает лишь к десяти часам вечера. Уставший и понурый, он изливает мне при свете керосиновой лампы душу, пытаясь сбросить с себя груз увиденного за день: «Женщина, лицо все съедено волчанкой, фиолетовая каша, гниль. Ввел зеркало в носовую полость проверить глубину поражения. Ничего не разобрать. Стал вынимать назад зеркало, чуть не вытянул пол-лица». Традиционная врачебная бесстрастность изменяет ему: «Другая с одиннадцатимесячным мальчонкой. Весь свернулся в комок, как зародыш. Такой исхудалый, такой хрупкий, что даже страшно прикоснуться. Прозрачный. Не кости, а стебельки. Едва взял его, он начал остывать: уже мертв. Она так и ушла, ни слова». Глаза у Карлейля за стеклами очков, несмотря на Моцарта, что крутится на проигрывателе, загораются яростным огнем: «Половина детишек умирает, не дожив до пяти лет. Если они рождаются живыми, у них один шанс из двух через пять лет превратиться в ангелочков. Если будут жить… 81,8 процента населения носит в себе по меньшей мере один из двух видов кишечных паразитов, 64 процента школьников поражены трахомой, 34 процента мучает малярия и 6 процентов проказа».

Целый день бродил я по Пиндаре-Мирину. На окраине этого городка с 4 тысячами жителей торчит остывшая труба сахарного завода. Закат сахарной эры убил его, но 25 фазендейро остались на месте, только теперь их поля вместо тростника засеяны бобами и рисом. За 6–8 тысяч крузейро в месяц замученные паразитами и малярией люди гнут хребет на плохо возделанных землях, безразличные ко всему от усталости, ради барышей латифундистов, поставляющих продукты в Сан-Луис и раскатывающих на шикарных авто. Пузатая баржа грузится мешками бобов, а трое подростков ползают по земле между складом и причалом, собирая упавшие зернышки. На столбах, к которым зачаливают баржи, сидят урубу с голыми шеями, окаймленными черным, траурным оперением; мрачные, как дурная весть, они четко вырисовываются в светлом небе; время от времени они лениво взмахивают своими громадными крыльями, чтобы полакомиться куском падали, вновь садятся на столбы и вновь взлетают, едва завидят поживу. Эти птицы очищают окрестности от нечистот, поэтому их не трогают. Двое ребятишек лет пяти шести, совершенно голые, пытаются отобрать у них ребра какой-то дохлятины, где висят рваные лохмотья черного мяса. Это игра. Урубу вперевалку прыгают по земле, цепкими своими клювами захватив падаль, дети тянут ее к себе, какое-то мгновение силы равны, потом мясо рвется, довольная птица улетает. Ее сменяет вторая, и забава продолжается.

Что замышляют сотворить «Судена» и Сельсе Фуртаду в этом рассаднике бактерий?