От легенды до легенды (сборник)

— Что случилось? Фарух, ты куда пропал?!

Фарух дернулся, и осколки кувшина исчезли с вытоптанной земли.

— Сейчас иду, мастер!

Устад его побьет, это точно. Старый Рудари и не за такой проступок прохаживался палкой по тощим мальчишеским бокам. При мысли о побоях у Фаруха заныл сломанный недавно нос и защипало в глазах, но деваться некуда — признаваться все равно придется.

— Как ты это делаешь?

Фарух обернулся — у дувала, в тени старой кривой урючины, стояла девочка — яркие ленты в косичках как бабочки в траве — и внимательно смотрела на него. Дочка горшечника, сообразил Фарух, он уже несколько раз видел ее в саду, но ни разу не разговаривал.

— Как ты это делаешь? — повторила она свой вопрос.

Фарух пожал плечами и потупился. Не знает он, как это у него получается! Само выходит.

— Боишься, что отец накажет? — Девочка подошла ближе. — Хочешь, скажу ему, что это я кувшин разбила? Он меня ругать не станет.

— Нет! — вскинулся Фарух. Еще чего не хватало, будет он за какой-то девчонкой прятаться! — Я ему сам скажу. Вот сейчас пойду и скажу.

Он повел рукой, и осколки невезучего кувшина вернулись на землю, будто их никто и не трогал.

Девочка завороженно посмотрела на них, потом ткнула один ногой.

— Слушай, — карие глаза ее блестели, — а ты так со всем, чем угодно, можешь?

— Ну, — задумался Фарух, — не со всем.

— А… — девочка повертела головой, — а с ней можешь?

Фарух поглядел — у самого дома, вытянувшись на узкой полоске тени, спала в холодке трехцветная горшечникова кошка, время от времени дергая лапами — наверное, бежала в своем кошачьем сне.

— Нет, не могу, — признался Фарух, но, увидев, как поджала губы девчонка, поспешил добавить: — То есть могу, но у меня голова сильно болит, когда живых так… прячешь.

— А-а-а… — протянула девчонка. Было видно, что у нее еще много вопросов, но сказала она совсем не то, что ожидал Фарух: — Меня Гюльнар зовут.

— А меня — Фарух.

— Я знаю, — кивнула она важно и неожиданно ткнула пальцем куда-то на лоб Фаруху: — А это я вышивала.

Фарух снял тюбетей — его, как и всю остальную одежду, дала ему жена горшечника, Мухаббат-опа, проворчав, что в его лохмотьях и нищему-то ходить стыдно. На тюбетее разноцветным шелком была вышита чудесная птица Семург, рисунок был кривоват, а узор вокруг был явно сделан впопыхах — мастерице, видно, не хватило терпения.

— Мне очень нравится, — честно сказал Фарух.

— Стан твой строен, как кипарис, лик твой подобен луне, глаза — блистающим звездам, губы — кораллам, а груди твои… Ой! За что?!

— Сам не догадываешься?

— Да это же не мои слова. — Фарух потирал бок, куда так болезненно ткнула кулачком Гюльнар. — Это великий…

— Иль-Ризани, знаю, — фыркнула Гюльнар, даже в темноте можно было разглядеть ее недовольно сдвинутые брови. — То, что он великий, еще не означает, что ты можешь мне такое говорить. И… ты когда-нибудь видел кипарис?

— Э-э-э… нет, любимая.

— Так откуда ты знаешь, что я похожу на него?

Фарух промолчал в замешательстве. Он так старался, запоминал… но Гюльнар — на что она обиделась?.. Теперь будет молчать, а то и вовсе уйдет…

Едва слышно журчала вода в арыке, прохладный ветер с реки шевелил листву, донося до укрывшейся в глубине сада пары сладко-легкий запах цветущей джиды, а месяц, хрупкий, тоненький, бросал отсветы на ее лаковые листья…

Фарух ласково провел ладонью по блестящим волосам девушки — она распустила косы — для него…

— Ты изящна, словно молодой тополек, что твой отец посадил у колодца, кожа твоя — как лепестки шиповника, первых бутонов, чей аромат пьянит сильнее вина, глаза твои — прости, не могу сказать по-иному, — звезды в ночи, указующие путнику дорогу к дому, губы сладки, как спелый тутовник… Так сладки…

На этот раз никто Фаруха в бок не бил…

— И не нужен нам никакой иль-Ризани, — прошептала зардевшаяся Гюльнар.

— А помнишь, я принес тебе полную тюбетейку тутовника, и мы измазались так, что отстирать одежду не получалось, и потом твоя мать обещала надрать мне уши, если я ей на глаза попадусь?

— Помню. — Тихий смех в ответ.

Так зудит комар — то тише, то громче, протяжно и нудно, не прекращая, не останавливаясь… Фарух никогда не думал, что такие звуки может издавать человек, одаренный милостивым Творцом мыслью и речью. Стоявший шагах в пяти от Фаруха мужчина немолод и небогат — седина уже затронула бороду, рваный в нескольких местах халат подпоясан засаленным платком, крупные, темные от постоянной работы под солнцем руки дехканина крепко сжимали длинную, с устрашающим крюком на конце, пику. Человек покачивался, с пятки на носок, — так мерно движутся волны — и тихо выл. От этого утробного стона хотелось сбежать, не важно куда, главное — не слышать и забыть побыстрее, или подойти и — ударить, сильно, только чтобы замолчал. Убежать Фарух не мог — сменить их на стене должны были еще часа через четыре, а ударить… тоже не мог — ветер с южной стороны долины, куда, не отрываясь, смотрел дехканин, то и дело доносил до часовых едкий дым спаленных виноградников. «И упаси Создатель, — думал Фарух, — узнать, что видит в дыму этот человек».