От легенды до легенды (сборник)

Натянутое над прилавком полотно будто в ладоши хлопало, но даже ветер не смягчал оглушающей — дубинкой по бритому, истекающему потом затылку — жары середины лета. Тень казалась тонкой, почти прозрачной, как вэньские шелка на танцовщицах — ах! вроде и одеты, а вроде и нет… Лепешечник Шахар вздохнул и промокнул лоб рукавом халата. Нет, думать о танцовщицах по такой жаре нельзя — так недолго и удар схватить. Перед Шахаром — ровными стопками, одна к другой, — лежали лепешки. И каких здесь только не было! Большие и маленькие, такие, что впору самому шаху — по динару, полновесному динару за штуку, и те, что из серой муки, бедняцкие, которые есть можно лишь горячими, иначе они каменеют, по полтенге за пять штук, — даже эти у Шахара выходили на удивление. Ароматные, румяные, присыпанные мелко нарубленным бараньим жиром и луком, морковью и специями: тмином, райхоном, зирой, укропом, кинзой… Как, вы думаете, пахнет в Небесных Садах? Цветами? Нектаром и амброзией? Ошибаетесь, уважаемые! И долго вы там протянете, пыльцу вкушая? Хлебом там пахнет, свежевыпеченным, с пылу с жару! Так всегда говорил Шахар-лепешечник своим покупателям, а они ели и поддакивали!

— Эй, парень, чего брать будешь?

Вихрастый мальчишка лет десяти, уже давно стоявший у прилавка, коротко взглянул на Шахара сквозь заросли пегих от пыли волос.

— Эх, кто ж тебя так разукрасил? — скривился лепешечник — нос у мальчишки был распухший и сине-лиловый, на щеках — царапины. — Не иначе как с Джанджахой-демоном сражался, пахлаван?![98]

На хохот мальчишка не отозвался. Хлюпнул разбитым носом и жадно поглядел на разложенное перед его глазами аппетитное богатство.

И Шахар-лепешечник не поверил своим глазам — прямо перед ним аккуратная горка лепешек с бараниной сократилась аж на три штуки!

— А?.. Ты это как… — воззрился лепешечник на мальчишку. Сомнений в том, что лепешки стащил именно он, не возникло. Вот не было этих сомнений, и все!

Мальчишка под взглядом Шахара дернулся, часто-часто заморгал…

— Я… Простите, простите, ради Создателя! Я… я не хотел! — Тонкая детская рука рванула ворот старой рубахи — чужое, взрослое движение.

И над прилавком возникли три лепешки с бараниной. Раз — и они попадали обратно; одна не удержалась, прокатилась по прилавку и свалилась в рыжую базарную пыль.

— Та-а-ак… — Шахар ловко схватил маленького оборванца за ухо. — Ты что творишь?! Хлебом разбрасываться?! Да кто ты такой?

— Не трожь его, Шахар, — лениво вмешался сосед слева, укрывшись, как за крепостной стеной, за пирамидой ранних дынек-кандалупок. — Это приемыш старого Рудари-писца. Мальчишка и вправду не нарочно — бывает у него так, посмотрит на что-нибудь, и то вдруг исчезнет. Мне жена рассказывала. Рудари мальчишку бьет, голодом морит, вот он на твои лепешки и уставился. Есть он хочет.

— Та-а-ак… — повторил Шахар и поглядел на оборванца. Тот вытянулся в струнку — а как иначе станешь, когда за ухо со всей силы держат? — но молчал. — Как тебя зовут?

— Фарухом, — опередил мальчишку всезнайка-сосед. — Так Рудари назвал. Сам-то мальчишка своего имени не помнит. Ни имени не помнит, ничего не помнит. Его месяца полтора назад караван старого Юсада оставил — вроде как подобрали на дороге.

— Не помнит, говоришь… — прогудел лепешечник, внимательно оглядев нечаянного воришку. — Если ухо отпущу, не побежишь?

— Н-нет.

Шахар отпустил покрасневшее ухо, но предусмотрительно взял мальчишку за шиворот.

— Тогда пошли. Эй, сосед, пригляди за товаром!

— Пригляжу, отчего не приглядеть для хорошего человека. — Лысина торговца сверкала на солнце, как одна из его дынек. — А куда это ты его потащил?

— К горшечнику Улькаму, ему помощник нужен. Все лучше, чем у Рудари синяки получать. На, держи. — Шахар сунул мальчишке лепешку. — Держи, держи. Раз сам даю, значит, можно. И откуда ж ты такой взялся? — вздохнул лепешечник, глядя на сияющие глаза маленького оборванца.

Босиком — по солнцу… Горячо, горячо, горячо! Полуденный зной выбелил небо и нагрел даже саманную крышу, да так, что припекало и привычные ко всему босые ноги мальчишки. Подпрыгивая и шипя сквозь зубы, Фарух пронесся по горячей кровле туда, где сушились уже окрашенные горшки, дожидаясь второго обжига.

Фарух схватил первый попавшийся под руку кувшин, высокий, чуть ли не в половину своего роста, и не выдержал — скривился. «Яшмовая» полива, секрет гончара Улькама, была похожа сейчас на бурую высохшую тину и пахла едко и противно, протухшей рыбой и мокрой шерстью. Совсем другое дело будет после того, как кувшин достанут из печи — он засверкает, словно обработанная яшма, и вода из такого кувшина покажется вдвое вкуснее обычной…

Нести кувшин было неудобно, уж больно большой — не видно, куда и шагаешь. По лестнице надо бы поосторожней, не допусти Создатель споткнуться… И словно злые духи подслушали — узкая ступенька ушла из-под ног, Фарух попытался удержать равновесие, но тяжелый кувшин зажил своей жизнью и выскользнул из рук…

Вдребезги.

Фарух стоял и ошеломленно смотрел на осколки. Всего неделю он живет у устада[99] Улькама — и вот…