От лица огня

С трёх сторон с разных улиц одновременно на майдан, заставленный лотками и возами, вылетели несколько мотоциклов с немецкими солдатами, следом въехали грузовики. Из них, словно из опрокинутых бочек с солёными огурцами, посыпались полицаи, и тут же двинулись окружать площадь по периметру, выстраивая оцепление. Завизжала баба и следом, истерично причитая, закричала что-то ещё одна. Люди заметались, снося лотки с товарами. Несколько хлопцев сорвались с места. Опрокидывая глечики с молоком и корзины с сушёными яблоками, они понеслись в сторону невысокого штакетника, возле которого ещё не появилось оцепление. Двоих догнали, повалили на грязный снег, тут же начали бить, но первый успел перевалиться через забор. Высоко вскидывая ноги, он добежал по сугробам до ближайшей хаты и скрылся за ней. В него стреляли, попали или нет, осталось непонятным.

Илья стоял возле будки сапожника на самом краю майдана, когда одна из машин с полицией остановилась рядом. Бежать, прятаться было некуда, да он и не рыпался, раз так уж вышло, лучше стоять спокойно, укладывать в мешок сухари, завернутые в немецкий плакат и не привлекать к себе внимание. Черт бы побрал эти сухари! Он сам был виноват, в том, что попал в эту облаву. Никогда прежде Илья не заходил на базары, и если проходил какое-нибудь село днём, то не задерживался, шёл как можно скорее. Но путь от Лозовой был спокойным, он поддался этому спокойствию, и вот что случилось.

Полиция прочесала майдан, проверяя документы, но откуда у крестьян документы? Их не было почти ни у кого. Старики полицию не интересовали, этих просто выгнали, не дав собрать вещи, а молодёжь, человек сорок, отогнали к забору под охрану. Двоих, пытавшихся сбежать, отдали немцам.

— А ты чего тут стоишь? — подбежал к Илье дядька в бараньей шапке и черном полушубке. — Документы проверили? Арбайтскарта есть?

— Я иду домой из лагеря, есть пропуск, — ответил Илья и не спеша полез в карман. Показывать пропуск до Ворошиловграда ему не хотелось.

— Считай, уже пришёл, — ухмыльнулся дядька. — Давай, топай к остальным. В Полтаве покажешь свой пропуск.

— А что будет в Полтаве?

— Всё там будет хорошо. В Германию работать поедешь.

Немцев на майдане было немного, офицер и семеро солдат. Когда облава закончилась, офицер пересчитал захваченных крестьян, потом солдаты расселись по мотоциклам, забрали двоих беглецов и уехали. Следом, погрузившись в машины, отправилась и полиция, оставив только охрану. В полдень десяток полицаев, вооружённых винтовками, кое-как построили добычу и погнали всех в Полтаву. В основном в колонне были девчонки из ближайших сел, перепуганные до смерти и думавшие только, как сообщить родным о случившемся.

Илья прикинул, что в город они придут вечером следующего дня. Идти вот так, под охраной, было даже безопаснее, а Полтава — это почти по пути, ну разве что он делал небольшой крюк. Если удастся сбежать, Илья знал, у кого сможет пересидеть несколько дней.

Странное, невесть откуда появившееся ощущение неуязвимости не покидало Илью всё время с тех пор, как он перешел линию фронта. Даже теперь, шагая под присмотром полицаев, он смотрел на происходившее словно со стороны, так, будто это не его, агента со спецзаданием, как обычного украинского крестьянина, отправившегося на базар за солью или хлебом, захватили среди дня и гнали на работу в Германию.

Во все войны, накатывавшие на украинскую землю, её народ становился главной добычей и самым ценным товаром. Так было здесь всегда, и что же удивительного в том, что он — раз он тут, раз он с ними — идет теперь по шоссе, рассекающему снега бесконечных украинских полей. Прежде добычу называли ясыром и гнали на юг и на восток, теперь — на запад. И неважно, как их назовут. Как-нибудь назовут, дело не в словах.

Илья шёл в последней шеренге и разглядывал конвоиров. По виду это были сельские парни, в основном молодые. В одном из двоих, шагавших позади колонны, он угадал бывшего пленного. Свежий красный шрам полумесяцем рассекал его щеку от уха до подбородка. Илья не знал его, не мог знать, но угадал по шраму, по беспокойству, плескавшемуся во взгляде, по напряжённой походке, надолго сохранявшейся у всех, кто ещё недавно равнял строй на аппельплацах концлагерей.

— А скажи мне, — спросил его Илья, — в полицию сейчас сложно записаться?

Конвоир шевельнул винтовкой, будто приказывал ему замолчать, но, подумав, всё же ответил.

— Поздно тебе уже идти в полицию. У нас в Миргороде очередь такая, что ещё два полных штата можно набрать. И всюду так.

— Так вы миргородские? И что, платят хорошо?

— Ну как хорошо. Раньше по пять рублей в день советскими платили. Теперь вот, с февраля, по десятке. Ещё на паёк — шесть рублей в месяц. У кого семьи — зерно дают. Выжить можно, а жить сложно. Тебя кто из лагеря забрал? — спросил конвоир и тут же рассудил вслух: — Раз один идёшь, значит, не жена.

— Полтавский голова. Он моего брата знал.

— В полтавскую тоже очередь была, а теперь не знаю, как там — в декабре немцы арестовали почти всю верхушку городской полиции.

— За что арестовали?