От лица огня

В первые дни войны Киев пытался жить так, словно войны этой на самом деле нет — работали театры, не закрывался цирк, шли концерты. Во время бомбёжек киевляне выносили стулья во дворы, считая, что так безопаснее, смотрели, как пролетают над ними самолеты с крестами на крыльях и фюзеляжах, и по дальнему грохоту рвущихся бомб определяли цели налётов. Какое-то время казалось, что фронт далеко. Газеты писали невнятно, и толком понять, где именно он проходит, не могли даже опытные люди, привыкшие различать следы действительного и в словах, и между строк. Какие города уже захвачены немцами? Какие обороняются Красной армией? Ничего этого не сообщалось, мелькали только направления: Львовское, Ровенское, Минское, Новоград-Волынское. Где же, наконец, знаменитое, звучавшее десятки, сотни раз по радио и с киноэкранов: Красная армия отбросила противника от границы и развивает наступление на вражеской территории? Дни летели, направления менялись, внезапно всех оглушило прозвучавшее «Житомирское направление». Житомир — это соседняя область, за ним уже Киев.

В первых числах июля в городе появились первые беженцы, в киевские госпитали начали привозить раненых. Пошли слухи о возможной эвакуации заводов. К слухам ещё не успели привыкнуть, ещё думали, что обойдётся, но тут разом десятки предприятий получили приказ демонтировать и вывозить оборудование за Волгу, в Сибирь, на Урал. Техника и персонал уезжали на Восток, а остальным киевлянам нужно было решать быстро и определённо, едут они или остаются, а если едут, то как? Никто не знал, что ждёт уехавших, и не мог представить, что случится с оставшимися. Всех ожидала неизвестность, но даже неизвестность была разной. В городе началась тихая паника.

Спасайся от огня, но и воде не верь, сердилась Гитл, когда дети спрашивали, готова ли она ехать в эвакуацию. Куда? Кто их встретит, кому они нужны? Ися уезжает со своим станкостроительным заводом в Нижний Тагил, он инженер, ему дали бронь. Это хорошо, но где он будет жить? Допустим, ему дадут койку в общежитии. На эту койку не уложишь мать, брата, Лилю и Бибу с её ребенком. Кто об этом подумал? Кто подумал, что станет с их домом, когда все уедут. Утром они выйдут со двора, а обедать за их стол сядут уже чужие люди. Они наденут её меховую жилетку и будут хлебать свой борщ из её тарелок. Гитл не хотела срываться с места, уезжать из дома, в котором прожила всю жизнь и собиралась когда-нибудь умереть. Когда-нибудь, но не сейчас, и хоть ангел смерти не спрашивает, готов ли твой саван, у Гитл оставались два неоконченных дела: одно дело звали Петя, другое — Лиля. Старшие уже выросли, но ради младших она поедет, куда угодно, если увидит, что выбора нет. Пусть Ися отправляется в Нижний Тагил и оттуда напишет, готов ли он встретить семью. Заодно пусть напишет, сколько там стоит хлеб и продают ли мясо, надо же знать, к чему готовиться.

На Урале им будет тяжело, в этом Гитл не сомневалась — хорошо только в своём доме, но беженцы, которых с каждым днём в Киеве становилось всё больше, рассказывали что-то совсем ужасное, о чём не писали даже газеты. Гитл был нужен совет, и она привычно отправилась за ним на Бассейную, в дом реба Нахума.

Не то чтобы мнение старика много для неё значило, Гитл всегда жила своим умом, она умела советовать не хуже реба, но иногда приходится себя проверять. Иногда это важно. Маленький старый человек, живущий в кресле, в светлой комнате с большими окнами, выходящими на запад, белый, ссохшийся под густой вязью морщин, сохранил ясную память и живой ум. И она была не первой, спросившей его об эвакуации. Этот вопрос задавала не одна Гитл и не только ему. Тысячи, сотни тысяч евреев в Европе — в Варшаве, в Брюсселе, в Амстердаме, в Париже, везде, по всей Европе, вот, теперь в Житомире и Киеве задавали этот вопрос себе, друг другу, ещё и ему. Они снова перекладывали ответственность за тяжёлое решение на него. Когда на земле становится тесно, люди поднимают головы, они смотрят на его окна, и им кажется, что в них отражается небо.

— Большевики не дают нам зарабатывать, а заработанное отнимают. Они считают каждую корку нашего хлеба и лезут в рот немытыми руками, если какая-нибудь крошка покажется им лишней. Они лезут нам в головы, смотрят, что мы читаем и вырывают книги из рук. Они закрыли синагоги и забили небо досками, крест-накрест. Но они не делают погромы. Когда-нибудь их гвозди проржавеют, а доски сгниют и отвалятся. Я этого уже не увижу, может быть, увидишь ты, может быть, твои дети. Но вы сможете это увидеть, потому что большевики не делают погромы. А фашисты большие изобретатели — в Германии они устраивают «Хрустальную ночь» и строят лагеря, в Варшаве, в Кракове, в Люблине они отправили евреев в гетто. В Киеве они тоже что-нибудь придумают, они большие изобретатели. Лучше нам не быть любопытными и не знать, что они придумают в Киеве, любопытство опасно, Гитл. Увози детей сегодня, увози прямо сейчас и скажи себе, что сюда ты не вернёшься — нашего Киева ты никогда не увидишь.