От меня до тебя — два шага и целая жизнь

— врете вы все, — Петр Серафимович, стараясь не капнуть на паззлы, доносит до рта ложечку клубничного варенья, но все же капает, и, оглядываясь воровато, стирает пальцем каплю, — Бродский в Ленинграде жил, а вы, простите, в глуши какой-нибудь. Где это вы могли-с? Неужели он к вам, в ваш Талды-Курган ездил?

— а вы напрасно, — Анна Карловна снимает пенки с варенья из китайской клубники, купленной в сельпо, — я ездила в Ленинград! В БДТ. Мы встречались с Иосифом в фойе. И я ему читала свои стихи! И он сказал Женьке — смотри, вот она — будущая Ахматова Талды-Кургана!

— Женька, это кто? — Петр Серафимович вытягивает шею, глядя на соседний участок, где Валька Петрова гребет скошенную траву. На Вальке кружевное исподнее, потому что Валька дачница и ей плевать на условности. — Онегин, поди? — язвит Анну Карловну Петр Серафимович

— ах, ну вас, это же Рейн!

— река в Германии! — автоматически произносит Елизавета Арнольдовна, спящая под дырявым гамаком, натянутым над раскладушкой, — четыре буквы, по горизонтали.

И тут вхожу я. В белой юбочке и в кофточке, которую муж назвал «рыболовной сеткой» и посоветовал выбросить.

— ДАРЬЯ ОЛЕГОВНА! КНЯГИНЯ! — кричит Анна Карловна и мы целуемся

— да какая я княгиня, Господь с вами, — я киваю Петру Серафимовичу, на что тот прикладывает руку к виску, комически отдавая честь, — у нас военные все были

— а я говорю — КНЯГИНЯ! И какой на вас шазюбль?!

— действительно, какой? — спрашивает Петр Серафимович, и косится на соседский участок. — Шазюбль? Слово не наше. Епанча или порты — это по-нашему, супонь еще — вот

— супонь, — Елизавета Арнольдовна проснулась бесповоротно, — рассупонить, — ремень, лошадь, упряжь…

— я потом зайду, — я поворачиваю к калитке, — шумно тут у вас!

— Дарья Олеговна написала книгу! — кричит Анна Карловна на ухо Петру Серафимовичу, — книгу! Я читала книгу в электрическом виде! Мне дочь перенесла буквы в телефон!

— лучше бы ваша Олеговна делом бы занялась, книги все дураки теперь пишут. Я вот, написал про нервюру, надо издать, а то самолеты теперь делать не умеет никто

— нервюра! — торжествует Елизавета Арнольдовна, — элемент крыла самолета…

Подгорающее варенье наполняет сад запахом жженого сахара. Кружатся осы, и лепестки яблони падают на дырявый гамак, заметая его белым снегом.

СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ

В «дальнюю» лавку собираются только дачники. Анна Карловна, эскортируемая Петром Серафимовичем, весело машет плетеной корзинкою. Она весела и радуется. Позади, колобком, катится почтеннейшая супруга Петра Серафимовича, Елизавета Арнольдовна. На ней дивное габардиновое пальто и легкая сиреневая шляпка с бархоткой.

Мы, впечатав глаза в прилавок, соединяем мысленно арбуз с селедкой и кефир с говяжьей костью «на отруб». Дачники же наши, напротив, витают в эмпиреях.

— Как Вы находите, — Петр Серафимович совсем накрыл бакенбардами ухо Анны Карловны, — отчего Мережковский был так несчастлив в браке с Зинаидой?

— Вы находите? — Анна Карловна не находит, — по-моему, это была редко гармоничная пара?! — при этих словах она оборачивается на семенящую Елизавету Арнольдовну. Та давно уже плохо слышит, потому улыбается счастливо

— а как же? Вспомните его «Семейную идиллию»? О-о-о-о, там всё…

— ну, не знаю, не знаю. — Анна Карловна морщит лоб, — давайте подумаем о бренном… Вы будете кушать колбасу?

— Упаси Бог! — восклицает Петр Серафимович. — Я был лучшего о Вас мнения… мы будем есть яблоки! не правда ли, дорогая?

Елизавета Арнольдовна тем временем подкатывается к импровизированному прилавку, и быстро и ловко наполняет сумку копченой рулькой, сардельками и страшно вредными кукурузными хлопьями «Подарок для мальчика».

Анна Карловна победно смеется, хлопает Петра Серафимовича по нагрудному карману, тот, вздыхая, достает карту для банкомата и протягивает ее нашей продавщице

— очнись, дед, — Светка не в курсе тонкости отношений Гиппиус и Мережковского, — ты где тут банкомат-то нашел???

— я заплачу-заплачу, — щебечет Анна Карловна, выбирает арбуз и весело подмигивает Васильевне. — Сейчас я к Вам зайду! Ставьте самоварчик!

Васильевна делает лицо человека, приговоренного к зубному врачу и, страдая, тащится домой.

Накрапывает дождь…

АЦЕТОН

Вот уж и дачники полетели на юга, севера, востоки и запады. А у меня ацетона нет. К кому понесть печаль? Вблизи Анна Карловна, хотя и на чемоданах. Стучу в заборчик. Тишина. А в домике — поют. Нестройно, но убедительно. Перелезаю через двор Петровны. Окошко светится призывно — но нет абажура, нет салфеточек на столе, все живет в веселом беспорядке.

— Ан Карлн? — я всовываюсь в форточку. Форточка маленькая, влезает только левый глаз и ухо

— я бы могла Вам сказать, уйдите, Вы мне неприятны, — кричит мне Анна Карловна, прорываясь сквозь нестройное пение, — но я Вас, Дарья Олеговна, уважала. Зайдите.